Яков Лович - Враги

Он не считает себя убийцей, он считает себя судьёй, – я верю, что убийцей не назовёт его и суд. Иначе – будем последовательны – мы должны признать, что всякий суд, выносящий смертный приговор страшному преступнику, – тоже убийца.

Прокурор сказал здесь, что Полунин должен быть наказан, потому что он нарушил законы страны, приютившей его, нарушил законы гостеприимства. Внешне, формально, это кажется справедливым. Но посмотрим на вещи глубже.

Ни для кого не секрет, что Маньчжурия – без всякого на то со своей стороны желания – стала ареной борьбы, стала вожделенной страной для коммунистов. Это проникновение Коминтерна в Азию через Маньчжурию началось уже очень давно, и Полунин – честный, идейный журналист – смело писал об этом ряд лет, зная, что это для него опасно. Он оказался дальновиднее многих больших государственных людей. Он предостерегал ту страну, которая ему оказала гостеприимство, от опасности с севера. Он платил за гостеприимство предупреждающими статьями, которые могли стоить ему дорого: мы знаем, что на его жизнь производились покушения. Разве можно назвать это неблагодарностью? Нет, так поступает только честный человек, помнящий оказанное ему добро.

«Но он убил!» – возразит мне прокурор. Да, убил! Но разве теперь, после убийства, мы не знаем, кто такой Фролов? Нет, то, что сделал Полунин, не нарушение интересов государства, в котором мы живём, а, наоборот, услуга ему. Ибо мы теперь видим, кто такой Фролов. Такие люди – грозная опасность для всякого культурного государства, для всякого человеческого общества.

Здесь, на полях Маньчжурии, создалось новое государство, которое, волею исторической судьбы, становится оплотом борьбы с Коминтерном, той стеной, которая должна уберечь Азию от коммунистической заразы, тем карантином, в котором будут обезвреживаться микробы страшной болезни, проникающие к нам с запада и с севера.

В этой работе русская эмиграция необходима. Это люди, которые имеют опыт борьбы с большевизмом, имеют иммунитет против этой болезни; они нужны, как стойкие, железные бойцы, как твёрдый оплот государственности, как непримиримые враги большевизма. Такие люди, как Полунин, – один из представителей эмиграции, – нужны новому государству. Правительству необходимо только сорганизовать русскую эмиграцию и обеспечить ей существование.

Я читал русскую историю, русская культура мне, японцу, понятна и дорога – потому я понимаю Полунина. Понять должен его и суд. С одной стороны – огромная страна, его родина Россия, ее величественная история, ее литература, ее искусство, ее Церковь. С другой стороны – Фроловы, которые хотят разрушить эту огромную страну, стереть с лица земли ее славное прошлое, которые убили в подвале Ипатьевского дома последнего из тех императоров, которые Россию создали.

Я понимаю Полунина. С одной стороны – Фроловы. С другой… ах, с другой… с другой – величественная, чудесная картина!..

Я не русский, но и я увлечён этой картиной, которая всегда стояла перед глазами Полунина. Он всегда слышит неторопливые шаги российской истории, ее тяжёлые шаги, которые исколесили огромную территорию – от Великого до Атлантического океана, от Ледовитого океана до Средиземного моря. Полунин знает, что гул этих тяжёлых шагов слышали и дикие самоеды, и просвещённые парижане, кочевники Средней Азии и сен-готардские монахи в Альпах, гордые, непокорные кавказцы и жители солнечной итальянской Ривьеры…

С одной стороны – Фроловы, с другой – вся мощь и слава Российской империи. С одной стороны – Фроловы, а с другой – Куликовская битва, и Полтава, железный марш суворовских богатырей, Измаил и Треббия, пожар Москвы и Березина, Севастополь, Наварин и Синоп. С одной стороны – Фроловы, а с другой – Пушкин, Достоевский и Толстой, Менделеев, Мечников и Пирогов, Глинка, Бородин и Чайковский, Айвазовский, Репин и Серов.

На всё святое, что было и есть в душе Полунина, Фроловы подняли грязную руку. Мы должны понять, что творилось и творится в его душе. А понять, говорит русская пословица, значит – простить. Полунин не мог не бороться против Фроловых. Он и боролся – сначала с винтовкой в руках, потом пером, наконец, прогремели выстрелы на Маньчжурском проспекте – те выстрелы, которые привели Полунина сюда, в этот зал, и которые никто – ни Божеский, ни человеческий суд – поставить ему в вину не могут, ибо Полунин не убийца, а судья.

Здесь, в садике яхт-клуба, где звали к себе удобные скамейки, было как-то по-особенному уютно и мило в этот хороший летний вечер. Сунгари походила на озеро – до того неподвижна и спокойна была вода, розовая от заката, чуть покрытая лёгким туманом после знойного дня. Ритмично шлёпали по воде вёсла многочисленных лодок, катавших истомлённых дневной жарой харбинцев. Крякали друг на друга моторные лодки и катера. Вдали, словно нежное, белое кружево, перекинулся через реку железнодорожный мост. На другом берегу, в бесчисленных ресторанчиках Солнечного городка, зажигались огни. Нежно и вкрадчиво звенели комары. С реки тянуло прохладой.