Лев Софронов - На войне я не был в сорок первом...

«Как писателя Вересаева, — думаю я. — Вересаев тоже был врачом. Как и Чехов».

Викентий Викентьевич просиживал у моей постели целыми сутками. Вот-вот ожидался летальный исход.

«Чудеса! Значит, я чуть не полетел куда-то? Летальный... Красивое слово. Словно стрелу выпустили из лука». Тогда Ви­кентий Викентьевич сказал: «Пусть придут его отец или мать». Но оказалось, что у меня нет ни отца, ни матери. Тогда пришел товарищ Черныш. Такой седой, с палочкой. И он сидел у моей кровати целых два дня, заменяя самых близких родных. Он си­дел и молчал. Молчал и слушал, как я вел в атаку бойцов и ту­шил бомбы. Только я почему-то тушил не зажигательные бом­бы, а фугасные. И потом пел грустную песню. Такую грустную, что товарищ Черныш не выдержал и заплакал. Но и плакал он молча, чтобы не мешать мне. И она, Маруся, тоже плакала. «Какие все плаксы оказались, — подумал я, — я-то вот не плакал же».

И вдруг выяснилось, что у меня есть брат. Такой худень­кий, беленький. И он требовал, чтобы и его пропустили ко мне. Ему не разрешили, и тогда он устроил такой скандал, какого не было в больнице со дня ее основания.

Викентий Викентьевич надрал ему уши, но пройти ко мне все-таки разрешил. И этот худенький брат тоже слушал мои грустные песни. А потом я закричал: «По коням, гусары!» — и чуть было не свалился с кровати. Товарищ Черныш и тот, что назвался братом, вовремя удержали меня. Иначе я вряд ли когда-нибудь сел бы на настоящего коня.

Цветы мне принесла девушка. Ее звали Зоей. Она прихо­дила с таким симпатичным юношей. Молчаливый такой юноша и очень симпатичный. Удивительно, что он нашел в этой Зое. На вид она очень простенькая. Вообще Маруся заметила, что невзрачным девчатам достаются самые красивые парни. Очень удивительно, но почему-то в жизни бывает именно так.

Только ушла Зоя с этим чудесным парнишкой, как появил­ся в больнице юный чудо-богатырь. Чудо-богатырь притащил ку­рицу. Где он разыскал ее сейчас в Москве — известно ему од­ному да богу, в которого, кстати говоря, она, Маруся, не верит.

Но главные чудеса были впереди. Этот худенький, который назвался братом, посмотрел на курицу такими глазами, что она, Маруся, испугалась, как бы он не набросился на нее и не съел. Маруся подумала, что он здорово голодный. И вежливо пред­ложила ему пообедать в больничной столовой. Но худенький вдруг умчался куда-то и вернулся только под вечер. Он и при­нес все эти вещи, что лежат сейчас на тумбочке. Викентий Ви­кентьевич испугался, что этот беленький ограбил кого-нибудь. Очень уж редкие вещи он принес. Просто сказочные вещи. Но товарищ Черныш успокоил Викеития Викентьевича. Товарищ Черныш сказал, что все вы, ремесленники, ребята очень чест­ные. Тогда врач разрешил передать мне эти изысканные яства.

Вообще она, Маруся, впервые видит, чтобы к больному, да еще к мальчишке, ходило так много народу.

А вчера Викентий Викентьевич сказал, что опасность мино­вала. Что летального исхода уже не следует ожидать. И тогда только товарищ Черныш и тот, который назвался братом, от­правились спать. Они хотели поспать прямо в больнице, но врач им не разрешил. Если всем разрешить спать в больнице, то это уже будет не больница, а просто гостиница.

Я смотрю в славное Марусино лицо, и мне очень хочется, чтобы ей достался самый красивый парень на свете. Даже кра­сивее Андрейки.

Рядом с ее лицом я вижу лицо старичка. Он похож на Деда-Мороза. Нос у него большой и красный. Усищи и борода почти как у Карла Маркса. Старичок подмигивает мне и спра­шивает:

— Как почивали, ваше величество? Как себя чувствуете?

— Я не ваше величество, — слабым голосом отвечаю я и не узнаю своего голоса. Какой-то он не такой. Словно спал я тридцать три дня подряд.

— Как же не ваше величество? Его величество рабочий класс. Ты ведь рабочий класс? Ну, значит, все правильно, — говорит Дед-Мороз и снова подмигивает. Только вместо шубы на нем белый-пребелый халат.

— Викентий Викентьевич, к нему можно пускать посети­телей?

Дед-Мороз удивляется:

— А почему нет? Он у нас самый примерный больной. Не шумит, не ругается, что в щах слишком много крапивы и слиш­ком мало картошки. Не курит втихомолку под одеялом, как его сосед слева. Можно пускать! Но не по сто человек сразу. Столь­ко и халатов у нас не найдется. Да и проследите, чтобы Ле­шенька наш не очень много разговаривал. Пусть гости говорят. А он пусть слушает. Успеет еще наговориться в своей жизни. Сто лет проживет!