Лев Софронов - На войне я не был в сорок первом...

— Успокойтесь, — сказал Черныш, — хоть вы-то не подда­вайтесь панике. Вы же народ сознательный.

— Дойдет до винтовок, — не забудем вас, — пообещала Нина Грозовая. — Я звонила в райком, сказали, что ничего страшного.

Как мы завидовали ополченцам, шагавшим по улицам с ору­жием за спиной. Конечно, они идут на передовую. Где она сей­час, передовая?

— Неужели фашисты войдут в Москву? — спросил Сашка, словно мы знали больше, чем он.

— Если и войдут, будем бороться, — твердо произнес Анд­рейка, — в подполье уйдем, но из Москвы ни в коем случае не уедем. Договорились, ребята?

Еще бы! Мы с Воронком начали обсуждать, кого можно при­влечь в подпольную группу, какие диверсии нам по силам, кто будет у нас старшим. Единогласно решили — Андрейка.

Он стукнул нас лбами и сказал:

— Фантазеры! Нина у нас будет старшей, понятно? Думаете, вы одни ломаете сейчас голову над всем этим? Умные люди, конечно же, предусмотрели все заранее. И еще неизвест­но, доверят ли нам быть членами подпольной организации.

— Не доверят — свою создадим! — сразу нашелся Сашка.

— Ишь ты, анархист какой, — засмеялся Андрейка.

Я решил не отставать от Федота Петровича ни на шаг, что­бы не упустить какого-нибудь важного момента. Вдруг при­везут винтовки и всем не хватит? Вдруг потребуются добро­вольцы на баррикады?

Ребята одобрили мое решение. Я слонялся за Чернышом, как тень, и, видимо, надоел ему до чертиков.

— Не знал, что ты такой прилипала, — сказал мне Федот Петрович.

Зазвонил телефон. Черныш снял трубку и долго слушал молча, легонько кивая головой.

— Понятно, товарищ Новиков, — сказал он в конце раз­говора, — все сделаем, как вы сказали, не беспокойтесь.

Он посмотрел на меня устало и спросил:

— Сидишь, значит? А мне вот только что сообщили, что всех ребят, живущих в общежитии, необходимо немедленно эвакуировать. Хоть пешком, но уводить из Москвы. Как ты к этому относишься?

— Нет, Федот Петрович, мы из Москвы никуда не поедем! Ни Андрейка, ни Сашка, ни я! Даже и не думайте.

— Понимаю. — Он наклонил седую голову. — Доходили до меня слушки, что вы с Воронковым на передовую бежать хо­тели. Сима вас подвела. Сказала мне вчера, что вы хлеба за ужином совсем не едите. Не иначе, говорит, как сухарями на дорогу запасаются. Доходили слушки!

Даже до него! Нет, плохие мы все-таки с Сашкой конспи­раторы. Туго придется нам в подполье.

— Грех беру я на душу, — сказал Черныш, — большой грех. Но так и быть — оставайтесь. Не верю я, что сдадут Москву! Не верю, хоть убей!

Я пулей выскочил из кабинета замполита и помчался к друзьям. Они выслушали мой рассказ молча. Если бывает день прощания с детством, то сегодня у нас был именно такой день. Мы почувствовали себя мужчинами. Мы почувствовали, что вот он пришел, час настоящего испытания. И мы посмотре­ли друг другу в глаза. И мы увидели, что каждый из нас к это­му испытанию готов.

Поворачиваю голову налево — ряд больничных коек, пово­рачиваю направо — тумбочка. Обыкновенная деревянная тум­бочка, а на ней совершенно необыкновенные вещи. Шоколад, лимоны, яблоки. Салфеткой прикрыта большая вареная курица. Сливочное масло, печенье, копченая рыба. Наверное, мне снит­ся сон. Во время войны такие «съедобные» сны бывали у каж­дого. Успевай наворачивать, пока не проснулся. Снились на­варистые щи, картошка в мундире, макароны с мясом. Даль­ше этого мое воображение не шло даже во сне. А тут — на тум­бочке— целый довоенный «Гастроном»! И еще — цветы.

Я протягиваю руку за яблоком и чувствую острую боль. Словно в тело мое вонзилась тысяча иголок. Рука бессильно па­дает. Нет, значит, это не сон. Значит, все это взаправду. Послед­няя бомбежка окончилась худо для меня. Иначе бы не лежал я в своей постели под хрустящей, накрахмаленной простыней.

— Хочешь яблочко, Лешенька? На кушай...

К моему рту подносят яблоко. Вижу молоденькую медицин­скую сестру. Глаза у нее ласковые, заботливые. Откусываю ра­зок и мотаю головой — не надо больше. Лучше пусть расскажет, что все это значит. Почему я окружен таким немыслимым изобилием? Неужели все больные питаются здесь так роскошно?

Нет, не все. Она советует мне лежать спокойно, а сама на­чинает рассказывать. Во-первых, ее зовут Маруся. «Очень хо­рошее имя»,— думаю я. А во-вторых, я, оказывается, буквально вернулся с того света. Мне повезло, что я попал в эту больни­цу. Потому что спасти меня могли только в ней. В других нет такой аппаратуры и нет таких врачей, как здесь. Врача, кото­рый делал операцию, я по праву могу считать своим вторым отцом. Его зовут Викентий Викентьевич.