Лев Софронов - На войне я не был в сорок первом...

Сухарики были что надо! Мы не стали их размачивать в кружках. Вот еще — портить все удовольствие. Проглотишь — и не заметишь. Нет, мы отгрызали их понемножку, растирали на зубах и, насладившись в полную меру, запивали кипятком сухарную кашицу.

— А знаешь, — сказал Воронок, — там, в госпитале-то, греч­невая каша с мясом была... Я сразу учуял. Гречка, она пахнет по-особому. С овсянкой ее запаха не сравнить. Гречка с туше­ной свининой. Мечта!

— Жалеешь, что отказался от приглашения? Цветы тебя уже не устраивают?

—Нет, почему же... Цветы — это хорошо. Только они ведь несъедобные. А отказались мы правильно.

Мы засыпаем как убитые. Не часто выдается спокойная ночка. Может быть, завтра совсем не удастся поспать. Налеты на Москву участились...

Опять ночь расцвечена яркими ожерельями трассирующих пуль и осветительными ракетами. Мне кажется, что шагают над Москвой великаны на гигантских ходулях из прожекторных лучей. Шагают, натыкаясь на облака и аэростаты воздушного заграждения. Словно с завязанными глазами хотят поймать ма­ленький, юркий самолетик, похожий снизу на безобидного ко­марика. Вот один великан споткнулся о высокие дома, упал, уронив ходули в разные стороны... Но тут же снова поднялся, снова зашагал через крыши, догоняя товарищей...

Высоко-высоко над собой слышим с Воронком рокот мотора.

— Опять прорвался, чертов фашист, — говорит Воронок.

Он похлопывает рукавицей о рукавицу. Я знаю, о чем он думает. Он думает, что и сегодня будет тушить зажигалки. И может, его наградят медалью «За отвагу», как того паренька, портрет которого мы видели в «Пионерской правде». Но то­му пареньку просто повезло: не на каждую крышу зажигалки падают десятками. Ведь к Москве, как правило, прорываются лишь одиночные самолеты фашистов. Большинство из них из­бавляется от своего груза, не долетев до столицы.

Павлик и его товарищи в такие ночи тоже не дремлют.

Разрушений в Москве не так уж много. Заметно пострадала, правда, улица 25 Октября, ведущая к Красной площади. Но Кремль стоит по-прежнему на своем месте, как стоял сотни лет. Рвутся фугаски вокруг да около, а Кремль стоит и стоит, будто опоясан волшебным кольцом, проникнуть за которое не­возможно. Одна бомба попала в Большой театр, одна — разби­ла памятник Тимирязеву у Кинотеатра повторного фильма. Словно театры и памятники — излюбленные цели фашистов...

Памятник Тимирязеву восстановили быстро. Но вглядитесь повнимательнее в его гранитные плиты — вы и сейчас заме­тите щербинки, оставленные гитлеровской бомбой в сорок пер­вом году...

Наше училище — неподалеку от Курского вокзала. Ох как мечтали гитлеровские летчики парализовать этот вокзал! С него уходили на восток поезда с оборудованием заводов, эшелоны с эвакуированными. Вот почему на нашу долю почти всегда вы­падали веселенькие дежурства. Вот почему и рассчитывал Во­ронок, что медаль «За отвагу» от него не уйдет.

Неподалеку от училища — большая швейная фабрика. Ви­дим на ее крыше таких же дежурных, как мы. Там в добро­вольной пожарной дружине много девчат. В минуты затишья до нас порой доносятся их песни — протяжные, грустные.

— Завели панихиду, — ворчит в таких случаях Сашка Во­ронок, —уж пели бы что-нибудь комсомольское... Тоже мне вояки!

Сегодня песен не слышно. Неумолчно грохочут зенитки, прожекторы торопливо пересчитывают барашки разрывов, скло­няются друг к другу, словно шепчась о чем-то... Тревожная сегодня ночка!

— Прорвался, гад, — повторяет Воронок. Прислушиваемся к далекому гулу мотора.

— Сейчас скинет подарочки. — Сашка хватает щипцы для зажигалок.

На фашист сначала сбрасывает, по своему обыкновению, осветительную ракету. Маленьким солнцем сияет она над нами, и при свете ее я впервые замечаю горькие морщинки на лице моего названого брата... Вот и хорохорится он всегда, и под­смеивается над всеми, а в душе опечален не меньше нас с Андрейкой и нерадостным отступлением нашей армии, и ребячьими слезами в тесных бомбоубежищах, и грустными песнями девушек на крыше швейной фабрики.

Я не сержусь, что Сашка захватил единственные щипцы для зажигалок. Наверное, он спокойнее чувствует себя, опираясь на что-то надежное, увесистое. Беру в руки железный домик. Он тоже тяжелый, тоже подбадривает.

И вдруг вспыхивают маленькие солнца прямо на крыше швейной фабрики. Одно, другое, третье... Через минуту на крыше разгорается костер. Нам он кажется не таким уж и страшным. Похож на костры в пионерских лагерях. Только сейчас прыгают вокруг него не мальчики и девочки с пионер­скими галстуками, а пожарные из добровольной дружины. До­носятся крики, видно, как заливают костер водой. Он на мгно­вение притухает, но тут же выбрасывает в небо новый сноп огненных искр, подталкивая их драконьими языками пламени.