Катарина Байер - Двойная эмиграция

От этих дум становилось очень страшно. На сердце наваливались тяжесть и безысходность. Я ужасно сожалела, что когда-то мы расстались с моими родными, уехав из России, и оказались теперь по разные стороны фронта, и очень хотела что-нибудь изменить, но понимала, что мои благие намерения – это только намерения! Ничего изменить уже нельзя!

Опасаясь, что могу попасть в руки немецкого патруля, я всё равно продолжала ночные походы к сестре. В одну из таких посиделок сестра рассказала, что через неделю после нашего сражения с двумя немецкими офицерами их тела нашли в овраге, после чего на площади перед домом старосты были казнены шесть человек. Немцы сначала пытались найти виновных, а потом просто согнали всех жителей села на площадь, выбрали из толпы несколько человек на свой выбор и повесили их для острастки остальных. Наталье удалось избежать смерти лишь потому, что она жила одна и, по мнению немцев, не смогла бы одна справиться с двумя крепкими молодыми воинами.

Вернувшись тем утром в госпиталь, я внезапно поняла, что мне очень неприятно помогать раненым немецким солдатам – они вдруг стали мне чужими! Чужими по духу, манерам поведения, речи. Даже в их взглядах я стала улавливать что-то высокомерно-пренебрежительное… Мне к тому времени уже давно перевалило за сорок, и они воспринимали меня как услужливую старушку, заботящуюся о молодых господах. Мне намного интереснее, душевнее, роднее было там – в оккупированном украинском селе, где всё было наполнено воспоминаниями детства, юности, молодости, доброты и беспечности…

Пробираясь каждый раз к хате сестры, я всегда, прежде чем войти, прислушивалась, затем прокрадывалась и заглядывала в окно и лишь затем тихонько входила в сени через ту самую махонькую запасную дверь, заваленную для виду тряпьём, через которую мы вытаскивали убитых немцев. Жители села, боясь немецких облав, умышленно не завешивали окна плотными шторами, чтоб полицаи при случае могли заглянуть и проверить, нет ли кого лишнего в хате. Окна задёргивали небольшими рушниками, закрывавшими лишь половину окна, чтобы не искушать судьбу. По той же причине не запирали и двери – стоило только немцам ненароком увидеть на окнах плотные шторы либо постучаться хотя бы раз в запертую дверь, тут же начинались ежедневные обыски и допросы. Поэтому и шторы не навешивали, и двери не запирали…

Однажды, приняв все меры предосторожности, я вошла в хату Натальи и обмерла: в дальнем углу комнаты, как раз в том, который не просматривался с улицы, сидел и внимательно смотрел на меня мужчина в гражданской одежде.

Когда я вошла, мужчина дёрнулся, быстро сунув правую руку в карман пиджака, но Наталья кивнула ему, что-то шепнув одними губами. Тогда он неторопливо встал, внимательно на меня посмотрел, попрощался с хозяйкой и исчез в темноте ночи, выйдя через ту маленькую дверку в сенях, через которую только что вошла я. На мой немой вопрос сестра ничего не ответила, и я, понимая, что ставлю её в неловкое положение, стала молча выкладывать принесённые из госпиталя продукты: тушёнку, хлеб, немного сахара россыпью – всё, что смогла сэкономить за эти дни.

Сестра достала из печи чайник с тёплой водой, и мы сели в тот же дальний угол пить кипяток вприкуску с принесённым сахаром. Вдруг сестра, тяжело вздохнув, сказала:

– Нам оружие нужно. Любое. И патроны к нему.

И замолчала, опустив глаза.

– Попробую, но не знаю, смогу ли что достать, нам ведь оружие иметь не положено. У врачей есть пистолеты, но они им ни к чему – в сейфе лежат, не взять… Однако я постараюсь, вдруг что подвернётся.

Я сразу всё поняла: и про мужичка этого в гражданском, и про Наталью. Партизаны. И, как ни странно, была очень довольна! Я радовалась, что сестре хватило смелости не сидеть без дела, ожидая чудесной развязки, а самой встать на защиту родного села. Ведь это она и её односельчане здесь хозяева, а не пришлые немецкие офицеры и их помощники!

С тех пор я стала вынашивать идею, где достать оружие. Конечно, оружия в госпитале было полно, но оно всё учитывалось: когда привозили раненых солдат, то их вещи (в том числе и оружие) сразу сдавались на хранение в кладовую. А форма, если ещё находилась в потребном состоянии, поступала в прачечную и после стирки тоже исчезала в недрах кладовой.

В кладовой работал строгий пожилой немец, который все вещи нумеровал и складывал в специальные картонные коробки. К каждой коробке он приклеивал лист бумаги с фамилией бойца, чтобы при выписке всё вернуть в целости и сохранности. В случае смерти бойца его документы и награды отправлялись в штаб, а вещи хранились в кладовой и при случае передавались другим бойцам. В кладовой, конечно, хранилось и много оружия, но доступа туда не было…