Елена Ржевская - Февраль — кривые дороги

Мать моего шофера была тоже с ними, и дома много говорено о той встрече, и не раз полит слезами явившийся женщинам солдатик — двадцать лет проскучал в окопе и тут же у них на глазах рассыпался в прах.

Мы колесили, заскакивая в деревни. Там нас поджидала какая-нибудь клубная предводительница в резиновых сапогах, с зачерненными ресницами или великовозрастный малец с мечтательным есенинским начесом и при галстуке, взбадривающий местную самодеятельность. Но чаще никто не встречал — была осенняя страда, все на копке картофеля. Шофер Саша Шишов сам знал, где, под каким приступком спрятан ключ. Отпирал дверь клуба или подобие ее, визжащее на ржавых петлях, — далеко не везде отстроились и рады были прокрутить новую ленту и в старом, ветхом сарае. Втаскивал внутрь железные коробки, тяжелые от намотанных в тугой виток приключений, утех любви, печали, и забирал использованные, чтобы доставить их в другое место. Так, тасуя коробки, съезжая в сторону от прямой наших поисков, мы переехали речку Дуньку в том месте, где была схвачена княжескими стражниками разбойница Дунька, местный Робин Гуд, объявившаяся здесь в незапамятные времена, грабившая на большаках тверских богатеев и раздававшая добро бедным. Свернули к оврагам — в старину тут были раскольничьи скиты. Не миновали забытый погост, где под источенным временем, почерневшим крестом лежит Петр Евсеев, денщик того Сеславина, что отличился в боях с Наполеоном и чей могильный камень в Кокошкино, а писанный с него портрет — в Эрмитаже.

Нас то и дело сносило в такую глубь прошлого, куда я и не загадывала попасть. И опять выносило в места, где вот уже двадцать лет, как встал на пепелище лес и без препятствий подбирается к околицам доживающих селений; где прежние поля и луга изгрызены металлом, изрыты лопатой, истыканы ломом, где в наших траншеях растут кусты, а колючая проволока перепутана ржавой осенней травой. Здесь еще ничто не было вытоптано ни туристами, ни походами юных почитателей боевой нашей славы, здесь притаились мины и только растительной ряской подернулась зыбь минувшего.

Мы проехали Озерютино. Новый клуб деревни вне зоны обслуживания Саши Шишова. В клубе шел показательный суд, и на это время продажа спиртных напитков запрещена; кое-кто из жителей, охваченный томлением, ожидал конца суда на ступеньках сельпо.

Отсюда оставалось три бездорожных километра до Займища.

Оно скромно заявляло о себе на подходе старыми осиротевшими ветлами — их некогда сажали на деревенской улице, но этот край побило еще при нас и улица укоротилась домов на двадцать. Выдвинутые теперь за деревню одинокие ветлы доживали беспокойную старость в междоусобице с не знавшим удержу молодым, рьяным лесом, подступающим сюда.

Плюхаясь в рытвины с намешенной черной жижей, вскакивая на бугорки из скрепившейся грязи, мы пробирались вдоль по деревне. Дом новый под черной крышей из толя и дом, заколоченный скучными серыми досками; старый, починенный живой дом и скособоченная избенка, вросшая в землю венца на два, с объеденной стихиями и бескормицей соломенной крышей, замшелая, как камень героя Сеславина.

Доверчивая открытость деревни была вся тут перед нами: непуганые куры посреди улицы, голубая коляска младенца у крыльца, глиняные махотки на частоколе, поленницы у палисадников, кучки ботвы на грядах, пестрядь размахавшихся юбок и кофт на бельевой веревке, неподвижная старуха в валенках и ватном пиджаке.

Где-то ближе к тому краю деревни должен быть, если уцелел, дом Лукерьи Ниловны. Я вышла из машины, спросила о ней двух девочек, шедших со школьными портфелями в руках. Они поджали губы, приподняли недоуменно плечики, пока одна не смекнула: тетя Луша?

Девочки указали немного вернуться назад, и теперь на глазах у неподвижной старухи в валенках я перешла улицу и толкнула ворота, как здесь называют наружную дверь дома.

Я вошла, замирая. В освещенных окошком сенях несколькими ступеньками выше, на помосте, где старший мальчик Костя когда-то крутил самодельные жернова, теперь стояла железная кровать и, пригнувшись над ней, что-то снимала с кровати женщина. Она обернулась ко мне, разогнувшись.

Я спросила, здесь ли живет Лукерья Ниловна. Она ответила: здесь.

Я поднялась на ступеньку выше по настеленному половику.

— Вы будете?

— Я, — сказала она, вглядываясь сверху в меня.

— Мы у вас тут в войну стояли, — сказала я и ступнула выше.

— Ты?.. — спокойно спросила она и назвала мое имя.