Мартын Мержанов - Так это было

— Гордый, — сказал один из солдат.

Затем, недолго думая, быстро влез на памятник, ловким движением привязал к руке полководца белый клочок материи и крикнул вниз однополчанам:

— Гордый, а сдался!

Гора автоматов росла, поднимаясь вровень с монументами.

А гитлеровцы шли и шли.

— Видишь, какие они стали тихие, — сказал один солдат другому.

Весь день шла сдача оружия.

В саду имперской канцелярии, там, где еще утром солдаты Гумерова вели бои, много трупов. Этот сад прозвали «кладбищем самоубийц». Среди множества погибших солдат здесь были трупы и видных чиновников германского правительства, генералов и высших офицеров. Сухой бассейн стал их могилой.

Мы с Борисом Горбатовым ездили по Берлину и торопливо заполняли свои блокноты. Нужно было сегодня же передать корреспонденцию о капитуляции берлинского гарнизона. На площадях, на широких улицах, в Тиргартене, на Унтер-ден-Линден, на Александер-платц, в Шарлоттенбурге — всюду одна и та же картина: горы оружия и колонны солдат; дула пушек, опущенные к земле, пулеметы, перевернутые колесами вверх, фаустпатроны, сложенные как дрова.

Над городом тишина. Лишь изредка доносятся короткие автоматные очереди — голоса одиноких безумцев, которые не смогли смириться с мыслью о капитуляции. Вскоре и они стихли. Послышались звуки русских песен. На площади рейхстага, у Бранденбургских ворот, в Трептов-парке веселились наши солдаты. Растягиваясь и сокращаясь до предела, новенький перламутровый аккордеон пел без устали. А солдатские сапоги отбивали на асфальте такую дробь, какая не снилась эстрадным танцорам.

Площадь у рейхстага была, пожалуй, наиболее оживленной во всем городе. Сюда приходили солдаты всех армий, приезжали офицеры соседних фронтов, прилетели генералы из Бухареста, Софии, Белграда, Вены. И каждый из них, впервые увидев рейхстаг, останавливался и смотрел на него как на символ германского рейха, ушедшего в вечность. Словно не вчера, а давным-давно рвался из кирпичных окон огонь, слетали с крыш статуи богинь и рушились стены. А теперь вот ходят все вокруг обгорелого здания, разглядывают каждую деталь лепных барельефов и скульптурную группу, в которой конь остался без ноги, а бронзовый гений — без головы, и читают надписи:

«Гвардии старшина Кравченко И. А.

Старшина Суруев В. И.

Старшина Сандул К. С. — полный порядок, мы в рейхстаге».

«Друг мой, брат, кто бы ты ни был, прочти: я, сибирский мужичок, а ныне офицер, расписуюсь Иван Кладилин».

«За кровь отцов. Ивченко».

А вот и наши знакомые:

«Марина и Максим Чубуки из Малиновой Слободы».

Тысячи таких «визитных карточек» оставили здесь воины. И трудно удержаться, чтобы не расписаться самим на стене, на поверженной статуе или на разбитой колонне…

Нужно было еще заехать в штаб корпуса, который вновь переехал в Плетцензейскую тюрьму, повидаться и поговорить с Переверткиным. Борис едет в Штраусберг, а я — в штаб корпуса.

За толстыми стенами тюремного двора людно. Здесь были захваченные в плен в комнатах имперской канцелярии немцы, освобожденные из тюрьмы французы, югославы, украинцы. Сейчас они готовились к возвращению в родные края. Одни пели песни, другие просили есть, третьи плакали. Откуда-то доносились женские голоса, мужская брань, детский плач.

Я с трудом нашел генерала Переверткина, побеседовал с ним и заторопился в Штраусберг.

Генерал сказал:

— Одного не пущу, из Берлина сам не выберешься. Дам сопровождающего офицера, — и представил мне молодого лейтенанта Михайлова.

Мы выехали со двора тюрьмы, когда стемнело. Ночь стояла теплая. Минут через двадцать в районе Тагеля мы увидели огненные всполохи. Время от времени до нас доносилась артиллерийская и автоматная стрельба. Ничего нельзя было понять. Ведь весь день солдаты берлинского гарнизона только и делали, что бросали свои автоматы наземь. Откуда же снова война? Но не так просто кончаются войны. Видимо, какая-то оголтелая группа фашистов рвалась на запад, к Бранденбургу.

Мы мчались на полной скорости. Автомобильные фары выхватывали из темноты серую полосу асфальта, всего же остального словно бы и не существовало. И вдруг Мирошниченко резко затормозил. Посреди дороги стояла пушка, дуло которой было направлено прямо на шоссе. Мы выскочили из машины. Перед нами стоял стройный офицер в форме польской армии, которая действовала на правом фланге 1-го Белорусского фронта. Он был очень взволнован. На ломаном русском языке он сказал: