Олег Меркулов - Ради тебя

— Ну чего же они?! — крикнул Женька. — Он сейчас!..

Женька, срезая из автомата фрицев за «тигром», вертел голову от одного окошка к другом — в одно ему был виден «тигр», в другое — пушка. А Игорю было видно сразу и то, и другое: он лежал у приоткрытой двери, прижимаясь к косяку, чтобы не прыгал ствол шмайсера. Они с Женькой перестреляли половину штурмовой группы, когда «тигр» рванулся прямо на пушку. Стрелок из курсового пулемета стрелял по расчету, упали оба подносчика, расчет сгрудился за щитом, потом кто-то от него побежал и тоже упал. «Тигр», раздавив в щепки поваленное звено забора, ворвался во двор, но тут из-за цеха, наискось к «тигру», выбежал Сазонов с противотанковыми гранатами. Сазонов был без ремня и без пилотки, в бурых от кирпичной пыли сапогах.

Прыгая через доски, во двор вбегали оставшиеся фрицы, и Игорь, и Женька били в упор.

Женька отчаянно закричал Сазонову:

— Дядя Костя, не надо! Дядя Костя!..

Сазонов швырнул гранату под ближнюю к нему надорванную гусеницу. «Тигра» сразу же развернуло лбом к Сазонову, и курсовой пулеметчик всадил в него очередь. Сазонов еще пробежал немного и упал почти у «тигра».

— Дядя Костя! — кричал Женька. — Дядя Костя!..

Они с Женькой успели застрелить последних трех фрицев из штурмовой группы, но потом «тигр», уже с места разбив пушку, повернул башню на цех.

Наташа проснулась, как будто кто-то толкнул ее. Была еще глухая ночь, звезды светили ярко, и по Самотеке только изредка проезжали машины.

Наташа не зажгла света, не повернулась набок, не посмотрела на часы, она не слышала даже их тиканья и, глядя на небо, не рассматривала его. Но глаза ее были широко раскрыты, она настороженно прислушивалась к себе. В этом странном оцепенении она лежала долго.

«Я заболела?» — думала она. — «Что со мной? Болит, почему болит здесь, где грудь? Или это так и должно быть, когда женщина ждет ребенка? Надо просыпаться среди ночи и бояться всего? И душа должна дрожать, как на надорванной жилке? Что же это со мной?»

Тело ее сейчас было необычно чужим, будто и не ее, будто между нею, то есть той надорванной жилкой да еще тревожными мыслями, и телом связи оборвались, потому что между ними была проложена бумага. Она была сама по себе, а руки, ноги и все остальное жили от нее отдельно. Только ниже горла, над грудью, внутри нее было все сжато, как если бы там пролилась и коркой застыла кровь.

Ее снова будто толкнули, она села и, стараясь не скрипеть кроватью, сияла ночную сорочку, сунула ее под подушку, надела белье и, не застелив постель, перебежала в коридор. При свете коридорной лампочки она торопливо разыскала в чемоданах ту юбку, кофту и куртку, в которых ездила в Калязин, обула те же, калязинские, туфли и, сдернув с вешалки летнее пальто и косынку, задыхаясь и держа обе руки у груди, где была эта жестко застывшая корка, выбежала из дом у.

Не задумываясь, словно ее вели, Наташа свернула с Самотеки на нужную улицу и быстро пошла вдоль темных домов, перебегая подворотни, переходя мостовые. Она пошла, пошла, пошла, словно все время кто-то ее вел, и глубоко вздохнула только на вокзальной площади.

Ей не показалось странным, почему она пришла сюда, ей было бы странно даже спросить себя об этом. Она должна была прийти на Курский вокзал сейчас же, немедленно. Если бы она не пошла, а осталась бы дома, или если бы даже задержалась, произошло бы что-то страшное и непоправимое.

Прильнув к застекленной двери, Наташа увидела, что солдаты, завернувшись в плащ-палатки и шинели, спят на лавках, в проходах и под лавками, лишь несколько их сонно пробирались куда-то, ступая между спящими и размахивая руками, чтобы не упасть, а один солдат, заросший щетиной до глаз, так что лицо его казалось замазанным, в шинели, накинутой на майку, ел, быстро двигая тяжелой челюстью, отламывая от буханки и запивая из котелка.

Свет в вокзале был тусклым, большинство ламп не горело, в этом свете зал ожидания представился Наташе не частью жизни, а картиной или сценой для киносъемки, которую нарисовал или сочинил и подготовил очень грустный и, наверное, даже несчастный художник или режиссер.

Солдат, который ел, поводив головой из стороны в сторону, вдруг сделал ей знак — он потряс кистью у пола, — подошел к двери, прислонил лицо к стеклу, она различила крошки вокруг его длинного рта, вытащил из рукава железку, — железка блеснула, и щелкнул замок, — приоткрыл дверь, втолкнул ее в зал, замкнул дверь, подтолкнул ее вправо и стал, опираясь о стенку плечом так, что загородил ее собой. На руке у него была глупая татуировка «Кто сказал: Нет водки на луне?»