Пётр Селезнёв - Южный крест

Бойцам только что вручили партийные билеты… Может, именно от этого в подвале так светло и празднично. Овчаренко пришивает нагрудный карман с пуговкой — чтобы, значит, надежней сохранять красную книжечку; а капитан Веригин выложил все письма, что не отослал Нюре, не таясь, перечитывает. Он шевелит губами, улыбается, и бойцы, кажется, впервые увидели, что совсем он еще молодой, нетронутый, добрый. Наверно, и девка-то у него — первая. Анисимов успел написать домой: мол, так и так, признали его и Шорина коммунистами, и теперь уж до победы осталось недалеко. И должно быть, обо всем пропишут в газете, потому как всех фотографировали и записывали.

Особняком сидит Игнатьев, чисто выбритый, весь какой-то подновленный, глаза у него радостно-шалые. Он все еще не верит… Но только не верить — как же?..

Партийный билет держит в руке — не знает, куда деть-положить.

Не верить — как же? Сам командир дивизии рекомендацию давал: «Боец отважный, преданный, стойкий…»

Рекомендации зачитывали, эти слова все еще стоят в ушах у Игнатьева.

Как же теперь жить, воевать?..

Игнатьев не думает о том, что доказал и оправдал уже… Он считает, что все начнется с сегодняшнего дня. Оттого колотится в груди, пьяно-радостно на душе. И не знает, куда деть-положить партийный билет.

В подвале керосиновый и табачный чад — не продохнешь. Тяжелая, из крупного горбыля дверь — настежь, но все равно помещение выветриваться не успевает. Семен Коблов смотрит на своих товарищей, на душе у него хорошо. И чуточку грустно. Потому что надо уходить в тыл. А назад, в эту часть, глядишь, не вернется. Редко случается, чтоб вот как Овчаренко или Шорин… Но все равно хорошо. Тут, в Сталинграде, они свое дело сделали. Смотрит на капитана Веригина, наблюдает, как тот читает собственные письма, и думает, что комбат совсем еще мальчишка. Вон, пушок на губе. А командир роты еще моложе.

Политрук Семен Коблов качает головой. Получается укоризненно: ребятишки. А в суровых глазах — радость: вот они, ребятишки-то наши. Приподнимает голову, мысленно грозит кому-то большим, тяжелым кулаком: глядите! Не фрицам грозит, не их предупреждает. Фрицы — что? Они уже знают. Пусть другие видят!

В эту ночь все было непривычным, удивительным, новым: и лица, и слова, и журналисты… По уцелевшей бетонной лестнице лазали наверх, по очереди смотрели в сторону центральной площади.

Гитлеровцы сидели тихо. Но все еще был штаб шестой немецкой армии. Был Паулюс…

Полуразрушенное здание главного городского универсального магазина походило на гигантский склеп, в котором копошились полусумасшедшие люди. Последнее пристанище и последняя надежда. Здесь комендатура, здесь находится сам командующий. Может быть, дадут кусок хлеба. Иль хотя бы кружку кипятку. Солдаты из разных частей и подразделений сидели, стояли, лежали в коридорах и на лестницах. А в подвале, отгороженный от всех личной охраной, находился командующий. Заходил начальник штаба, первый адъютант… Но Паулюс ни с кем не разговаривал. Как будто никого не видел, не замечал. Ему докладывали, что русские штурмуют последние опорные пункты. Паулюс молчал. Только наклонял голову: будет вести игру до конца.

Он сидел на кровати, застланной серым солдатским одеялом, на столе горела свеча.

— Который час? — едва слышно спросил он.

Ему ответили:

— Ровно двенадцать.

— Запишите радиограмму… «Берлин, верховному главнокомандующему». — Лицо осталось неподвижным. Только губы чуть заметно шевельнулись. — «Шестая армия, верная присяге Германии, сознавая свою важную задачу, до последнего человека и до последнего патрона удерживает позиции за фюрера и отечество».

За дверью бацнул пистолетный выстрел. Паулюс медленно поднял голову. И замер. Словно стреляли в него.

Вышел и тут же вернулся адъютант.

— Капитан Шульц…

Паулюс зажмурился: нет, они не допустят. Получат эту радиограмму, оценят и не допустят. Не могут приравнять его к солдатам. Он сделал все, чего требовали, он вправе надеяться. Будет ждать до утра.

Паулюс прилег, аккуратно уложил себя на жесткую кровать. Все окупится почестями и славой. Он выйдет из самолета под звуки встречного марша. От трапа до автомобиля — ковровая полоса. Почетный эскорт мотоциклистов и восторженные крики людей. Гитлер поднимается из-за стола, идет навстречу. Да нет, Гитлер встречает его на аэродроме. Подает руку, потом обнимает. «Поздравляю, фельдмаршал, с великой победой!» Но разве это Гитлер? Такой маленький, совсем еще мальчик. Он стоит и плачет, утирает глаза кулаками. Как же так — ведь Гитлер! Да нет же, господи… Это внук. «Дедушка, — говорит мальчик сквозь слезы, — зачем ты убил так много людей?» И взял, потянул за руку: «Зачем?»