Пётр Селезнёв - Южный крест

Вон показалась растрепанная вереница пленных. Идут строем по четыре. Только какой же это строй? Отходились, видать: на ногах опорки; на плечи, на головы наброшены одеяла, еле передвигаются, держатся друг за друга. Проходят мимо, глядят вниз. Один шагнул из строя, остановился. Смотрит просительно, по-собачьи. Протянул руку:

— Куй-рыть…

Кто-то сказал:

— Анисимов, дай ему.

Анисимов только что закурил. Цигарки он крутит большие, толстые — чтобы, значит, досыта. А сейчас, когда табаку вдосталь, и того больше. Анисимов повертел цигарку так и этак, словно прикидывал, стоит ли давать. Откусил, выплюнул мокрый кончик, протянул пленному:

— Покури, дьявол с тобой.

Немец взял цигарку, поклонился:

— Спа-си-бо.

— Гля-ко, по-русски, — удивился стоявший рядом боец.

Анисимов оторвал от газеты полоску, чтобы свернуть новую цигарку, тихонько, вежливо засмеялся:

— А как же? Учим. Мы, брат, кого хошь научим.

Недавно ему вручили орден Красного Знамени. Анисимов долго рассматривал его, потом сказал:

— Зря.

— Как так — зря? — удивился старший лейтенант Агарков.

Анисимов пояснил:

— Не мне бы надо — Шорину. Потому как по всем статьям подходит. И ранен опять же…

Агарков рассердился:

— Ты, Анисимов, блаженный какой-то. Либо принимаешься немцев жалеть, либо орден свой другому отдал бы…

— Шорин заслужил. И ранен к тому же, — упрямился Анисимов. — А что касаемо немцев… Так ведь дураки они. А дураков завсегда пожеливают. У нас в деревне, помнится…

— Не дураков жалеют — дурачков! Больных то есть. Гитлеровцы тут ни при чем, — вступил в разговор Лихарев. — Этих можно привести в чувство лишь одним средством.

В последнее время Лихарев сделался разговорчивее. Он стал шутить, чего никогда не бывало с ним раньше, ежедневно брился, и все увидели, что он совсем еще молодой, красивый, ладный. Лихарев подсаживался к пулеметчику Овчаренко, трогал плечом, спрашивал:

— Отчего у тебя хлястик всегда оторван? Сколько знаю — хлястик у шинели всегда оторван.

— А бис его знае! — удивлялся Овчаренко. — Я пришиваю, а вин, зараза, знову видрывается.

Лихарев серьезно объяснял:

— Ты не умеешь носить шинель. Ты ведь пастух!

— Га! — радостно соглашался Овчаренко и расплывался в широкой доверительной улыбке: — Це вирно! Як приду до дому, знову буду пастухом!

— Не годишься, — притворно вздыхал Лихарев. — Ты кривой, всю скотину растеряешь.

Овчаренко дружелюбно смеялся, обижаться он не умел. Для него не было плохой еды, плохой погоды, плохих людей… Плохими были только гитлеровцы.

Капитан Веригин приходил в роту, спрашивал:

— Ну как?

Лихарев скалился:

— Скучная стала война, товарищ комбат, неинтересная.

Капитан Веригин хмурился, потом пробовал улыбнуться:

— В августе было куда интересней! Ты, брат, не горюй, веселого впереди много.

Бочком, тихонько подходил Анисимов, укоризненно качал головой:

— Лихарев — ему хоть из боя не выходи. Ежели тихо, у него зубы начинают болеть, право слово. А я так считаю: если бы на войне только и делать, что стрелять без передышки, патронов не настачишься. — Спохватывался, вздыхал: — Жалкую — Шорина нет. Щи едим мясные, сахар есть. Только бы Шорина. Всю бытность мужик едой страдает, а тут — на тебе — ранили. Когда не след.

— Он где сейчас, весточку не подавал? — спрашивал капитан Веригин.

— Как же! — вскидывался Анисимов, обрадованный, что комбат интересуется шуряком. — Доподлинно записка от него была. Тут он, недалечко. По всему видать — поправляется.

Шорин вернулся в роту тихим солнечным утром. Не было слышно ни единого выстрела, уютно пахло дровяным дымком, где-то по-домашнему тюкал топор, а высоко-высоко проплыл самолет, курсом вниз по Волге. Летел неспешно, безбоязненно, как это бывало давным-давно, еще до войны. Шорин медленно шагал по утоптанной стежке, удивленно, почти испуганно смотрел по сторонам: угадывал и не угадывал. Вон коробка, вон еще… Те же пробоины, все та же детская кроватка висит на исколупанной стене. Еще тогда, в сентябре, удивлялись, как это повисла она. И табличка с названием трамвайной остановки… Шорин, словно не доверяя себе, прочитал вслух: «Спартак». Только рельсов не видно — занесло снегом.

Ну да, все как есть… По этим самым рельсам проходила смертельная черта.

Шорин остановился, стал оглядываться, искать. А, вон, стоит: крыша проломлена, стены закопченные, оконные провалы напоминают налитые ужасом глаза. В госпитале только и разговору, что про этот дом. Как будто вся война была лишь в этом доме. И в газетах пишут. Чуть ли не в каждой газете. И по разговорам, и по газетам чудно как-то выходит — будто сидели в этом доме одни только герои. Шорин слушал, читал, не мог понять: брешут, правду ли говорят. Держались два месяца, не отдали — истинная правда. Но в газетах и разговоры всякие прописаны, и речи — прямо как до войны, на Первое мая. Какой-то Семенов про Грехова Мишку написал, какие важные слова тот сказал умирая. А младший лейтенант Грехов ничего не сказал перед смертью…