Пётр Селезнёв - Южный крест

— Командующий шестой армией приказал обстоятельно доложить, мой фюрер…

— Не надо, Хубе, — поспешно сказал Гитлер. — Я все знаю.

Генерал вспомнил вдруг двадцать третье августа, гул танковых моторов, колоссальный, потрясающий успех, какого не было, кажется, за всю войну, будто со стороны услышал свой властный голос, свои слова… Да, тогда он сказал, что вечерний кофе будут пить в Сталинграде.

Зачем сказал он эти слова? Не скажи этих слов, не пришлось бы, глядишь, докладывать сейчас о гибели шестой армии.

Но разве он, Хубе, виноват?

Гитлер лениво жевал какую-то травку и жмурился. Он был поглощен этим занятием целиком, как будто не было ничего на свете, кроме этой роскошной столовой, дорогой диковинной травки, кроме вкуса и минутных ощущений. Словно не было ни войны, ни Сталинграда.

— Мой фюрер, — негромко сказал Хубе и осторожно отложил вилку. — Командование шестой армии уполномочило меня доложить… Вам, должно быть, не все известно.

Гитлер перестал жевать. Низко наклонился над тарелкой. Заторопился, вскинул голову:

— Хубе, я знаю решительно все!

Глаза налиты черной водой. Эта вода дрожит и плещется от холодного бешенства.

— Все знаю! — крикнул Гитлер. — Вы будете говорить о голодном пайке, о морозах и бессмысленности дальнейшего сопротивления! Вы намерены говорить со мной о человечности и гуманизме! Так или не так?

Хубе не успел ответить.

— Вы привезли подробную справку и намерены убедить меня! Генерал Паулюс надеется… Вы все надеетесь разжалобить меня, потому что в котле гибнут немецкие солдаты! Вы припасли слова о милосердии и гуманности. Но война не терпит этих слов, Хубе! Война кончается победой или поражением. Во имя победы я готов пожертвовать армией! Вы слышите, Хубе? Я готов пожертвовать шестой армией!

Гитлер обращался к Хубе, но смотрел мимо и, кажется, не видел его. Он не видел в эту минуту никого и ничего. Подумалось, что Гитлер не слышит самого себя. Генерал испугался: кто-нибудь подслушает и передаст в штаб армии. Услышат, узнают в окопах…

Гитлер сказал неожиданно спокойно:

— Вас смутило мое признание, Хубе? А как бы вы поступили на моем месте? — и потянулся через стол: — Я вас спрашиваю…

Хубе не был робким человеком. Он был храбрым человеком. Минутное замешательство прошло. Увидел отечное лицо, морщинки в уголках рта…

— Как поступили бы вы?

Хубе сказал:

— Я — солдат. Прежде всего я думаю о солдатской чести…

— Ерунда! Солдатская честь — для широкой публики! Вы говорите о шестой армии… А что такое армия в масштабах мировой войны? Я знаю: армия потеряна. Я скорблю об этом, жалею каждого солдата и молюсь за него. Я — молюсь!

Гитлер опустил руки. Смотрел в упор сумасшедшими глазами, как будто пытался что-то вспомнить, сообразить, доказать. Дышал часто, трудно, на лбу выступил пот.

— Хубе, вы должны меня понять, — заговорил тихо и внятно. — Есть обстоятельства, которые стоят дороже армии. Вы скажете — жестоко. Я не признаю этого слова. Потому что жестока сама война. Жестока всякая борьба! Судьба взвалила на мои плечи тяжеленный груз быть именно таким, каким я есть, безжалостным и твердым. Во имя великой Германии. И я повинуюсь моей судьбе. — Помолчал, прибавил: — Другого пути нет. Ни у меня, ни у вас.

Сейчас генерал Хубе стоял перед командующим. На столе русский ультиматум. Паулюс ждет. Но разве скажешь?..

Когда прощались, Гитлер пообещал:

— Вы мне потребуетесь, Хубе. Очень скоро. Войны еще много, вы будете мне нужны.

И глянул пытливо.

Хубе все понял. Склонил голову в полупоклоне: Гитлер дарует ему жизнь. Он, Хубе, останется благодарным и верным.

Но об этом никто не должен знать. Хубе смотрит на Паулюса сверху: ровный пробор, узкая спина, погоны генерал-полковника. «Повышение за повиновение». Кажется, Хубе даже улыбнулся при этой мысли. И тут же сделалось неловко: утаил правду.

Словно стараясь приподнять завесу, сказал:

— Я думаю, помощь нужно ждать не раньше середины февраля.

Из-за двери долетел голос начальника штаба:

— Я приказываю стрелять! В советских парламентеров стрелять!

Паулюс глянул на Хубе, кивнул:

— Да, да… Конечно.

И с Хубе согласился, и со Шмидтом…

Дальше было как во сне, как в горячечном бреду: Паулюс глотал крепчайший кофе, забывал, не знал, день стоит или ночь, прилетели транспортные самолеты или не прилетели, есть связь или нет… В табачном дыму, в чаду, при мерклом свете электричества нетерпеливо шагал из угла в угол, диктовал воззвание: