Уильям Эш - Выбор оружия

На следующее утро он обнаружил, что ему приготовлена лучшая сорочка. Слуга с поразительным чутьем угадывал, что ему следует надеть. Бывали случаи, когда Томас почти ловил его на ошибке, но каждый раз непредвиденные обстоятельства доказывали, что слуга выбрал правильно; и теперь, окинув взглядом вещи на спинке стула, Томас словно прочитал свой гороскоп на день.

Одеваясь, он обдумывал, как вести себя с районным начальством. Брэндт не очень-то его жалует, наверное, потому, что репутация Томаса, человека резкого, была вызовом привычному самодовольству шефа. Малейший проблеск насмешки или вопрос, требующий немедленного решения, — и Френсис Брэндт заползал в скорлупу настороженного безразличия, откуда вытащить его не было никакой возможности. Надо создать впечатление, что ссылка отрезвила Томаса, сделала более серьезным, что он теперь такой же, как все, — это будет самая лучшая тактика.

После завтрака он поднялся в верхнюю часть зоны, где младший офицер — возможно, тот самый, что проболтался о вылазке, — муштровал почетный караул, человек в двадцать, и, не стесняясь в выражениях, приводил солдат в надлежащую форму.

Чтобы не ждать на солнце, Томас стал под рифленый навес одного из складов. Бывало, приезд такого лица обставлялся в Кхангту весьма торжественно; теперь лишь жалкая кучка угрюмых новобранцев толпилась в ожидании за колючей проволокой. Местные жители на церемонии отсутствовали, и это начисто лишало смысла какую бы то ни было демонстрацию власти, Разыгрывать свои роли перед пустым залом было неловко. Томас еще вчера об этом думал. Актеры от застенчивости декламировали слишком громко, и пьеса давно бы сошла со сцены, если б успех зависел только от зрителей.

Офицер скомандовал крошечному отряду «вольно» и взглянул на часы.

Хорошо, если бы с Брэндтом что-нибудь приключилось; но с ним такого не бывало, как не бывало, чтобы он приехал вовремя. Неточность входила в его систему: благодаря ей он всегда выглядел подтянутым и невозмутимым рядом с подчиненными, которые от долгого ожидания встречали его потные и в растрепанных чувствах.

Прошел час. Офицер увел солдат в тень и разрешил им отдохнуть у стены лазарета.

Наконец около полудня на шоссе, у развилки, откуда дорога поворачивала к аэродрому, показался официальный кортеж. Бичом щелкнула команда офицерика, вытолкнула на солнце дремавших в тени людей, погнала к воротам, поставила по стойке «смирно» и приказала приветствовать. Броневик свернул в гараж за сараями, а черный лимузин инспектора остановился перед строем.

Брэндт вышел, вежливым жестом отклонил почести — как бы говоря, что не стоило из-за него так беспокоиться. Офицер, который ожидал, что ему учинят хоть короткий смотр, досадливо отвернулся и дал команду «отставить».

— А, вот и вы, Томас! — как будто обнаружить его требовало особой проницательности. — Может, покажете, куда меня поместили? Я бы с удовольствием освежился и отдохнул.

Томас сел в машину инспектора, и они поехали в клуб, где для высоких гостей была всегда наготове большая комната. Брэндт ехал, закрыв глаза, словно все это для него было слишком утомительно. Высокий лоб, красивый прямой нос и какое-то прирожденное благородство — чем не губернатор колонии, подумал Томас, если не считать того, что государство и общественная среда, вылепившие эту внушительную голову, забыли вложить в нее хоть каплю ума. Вероятно, именно такого истукана и следовало поставить во главе района в знак того, что судьба страны решается совсем в другом месте; тем более, что лишь совершенно безмозглый человек способен по-прежнему твердить избитые фразы в провалившемся спектакле, не испытывая при этом сомнений, из-за которых остальные актеры с трудом мямлят свои роли.

Он представлял себе, что пройдут годы, страна уплывёт из рук теперешних правителей, а Брэндт все так же будет объезжать ее и изящным жестом отпускать маленькие отряды солдат, собраннее, как ему будет казаться, чтобы его приветствовать, и будет разглагольствовать в клубе о том, какие странные приказы посылает метрополия насчет формы и национального состава оккупационных войск, и только потом вдруг заметит, что люди, с которыми он беседует, тоже выглядят иначе, чем те, кого он знал в былые времена. А новые власти решат, что он почти уже неодушевленный предмет и не стоит его убирать: пусть себе совершает привычные формальности как памятник недоброму колониальному прошлому. Эта мысль в самых различных вариантах занимала ум Томаса, пока они не остановились перед верандой клуба.