Борис Егоров - Время ранних разлук

Счастливо ушли. Когда они спустились по веревке с высокого отвеса, пересекли ущелье и уже поднимались на последний хребет, услышали далеко позади лай овчарок…

За этот бой хотели представить Стеклова к высокой награде, но пока составляли документы и ждали отлучившегося на несколько дней командира бригады, который должен был их подписать, — Стеклов сумел проштрафиться, и награду пришлось понизить.

…Поступил приказ — батареям передислоцироваться; с новых позиций, чтобы немцы не засекли, огня не вести.

И вдруг поспорил Стеклов со своим лейтенантом — командиром взвода управления, что четвертым снарядом попадет в мост через речку. Мост от наблюдательного пункта находился в трех километрах и в стереотрубу виден был отчетливо. Лейтенант, знавший меткость глаза командира батареи, точность его расчетов и особую «пристрелочную интуицию» Стеклова, все же утверждал, что для того, чтобы попасть в мост, надо сделать не меньше десяти выстрелов.

Третий снаряд… пробил мост и взорвался под настилом. Мост рухнул. Пари было выиграно.

Но едва прозвучал третий выстрел, как по всем телефонным линиям загремел голос из штаба бригады:

— Какой идиот стрелял?

«Идиот» обнаружился быстро.

Не прошло и месяца, как Стеклов снова навлек на себя гнев начальства.

Батареям приказали сниматься с позиций, идти вперед. И вдруг старший лейтенант Стеклов докладывает командиру дивизиона: «Не могу поднять всех снарядов». По расчетам штаба батарея вполне могла увезти с собой на двух прицепах все находившиеся на позиции боеприпасы. Откуда же излишек? Оказывается, Стеклов создал свой личный «НЗ».

Если давали ему на поражение цели десять снарядов, а он выполнял задачу семью — все равно докладывал: «Израсходовано десять». Три оставались на всякий случай, на случай того, что в другой раз десяти может не хватить и тогда он даст… тринадцать.

Страховка оказалась излишней, и вот теперь неприятность. Не бросишь же двадцать ящиков — двадцать ящиков по семьдесят пять килограммов, полторы тонны гильз и снарядов, и Стеклов ставит командование в известность: «Все не подниму…»

Больше других кричит на Стеклова и грозит ему страшными карами политрук — Андрей Степанович. Но он же его и выручает. Обнаруживает «недогруз» в соседней батарее и передает ей снаряды, которые не может увезти Стеклов.

Вот какой трудный «сынок» у Андрея Степановича!

…Ветер надувает занавески на вагонных окнах. Мелькают скупыми тусклыми фонариками разъезды и полустанки. Неторопливо ползут по стеклам редкие капли дождя. Ночь. Но мы не спим. Рассказ Андрея Степановича воскресил в моей памяти фронтовую юность. Я тоже тогда был командиром батареи и, может быть, в чем-то походил на Стеклова.

Все мы были неплохо выучены — спасибо учителям-офицерам! — все умели бить без промашки, все были молоды и горячи и все были далеко не ангелы. Срывались по молодости, делали ошибки. Но ведь это объяснимо, если учесть, что вместо многоопытных кадровых довоенных капитанов батареи вдруг возглавили девятнадцатилетние лейтенанты, только выпущенные из училищ.

Как хорошо, что поезд идет полупустой! Как хорошо, что в нашем купе кроме Андрея Степановича и меня никого нет! Мы можем говорить и не спать.

— А что потом с вашим «сынком»?

— С Ромкой-то? — переспрашивает Андрей Степанович. — Ранен был. Демобилизовался. Работать устроился — художником, которые разную посуду расписывают…

— Художником?

— Да, да. Он ведь на фронте все время рисовал. Помню Тамри, словацкую деревушку. Бой за нее третьи сутки продолжался. Прихожу на наблюдательный пункт к Стеклову, а он сидит и рисует в альбом. «Красивая, — говорит, — деревенька». Я поначалу вспылил: «Тут бой, а ты рисованием занимаешься! Почему не у стереотрубы?» А он со злостью отвечает: «У стереотрубы разведчик сидит, все видит и докладывает, а мне что делать, если на весь день ни одного снаряда не дали?» — Андрей Степанович помолчал, потом добавил: — Когда ранило его, «сынка», он со своим разведчиком послал мне альбом на память, в подарок… Альбом, который он еще в Донбассе начал. Ну а потом мы переписывались. Долго рассказывать, как это все происходило. Так чем я отвлекся? Художником он стал? Ну, конечно, специальный художественный техникум окончил. Женился, сын у него родился, сообщил. А потом проходит несколько лет — и получаю письмо от тещи: так, мол, и так, «ваш коммунист, бывший офицер бросил семью и живет один в Архипо-Осиповском, на Черном море. А мы, бедные, обиженные беспартийные люди, не знаем, как поступить…» Очень огорчен был я поступком Ромки! Но, с другой стороны, неприятно резанули мне глаза слова: «мы бедные… беспартийные…» Юродство какое-то!