Сергей Прага - Да, был

— Можно, — сказал Коготков. — Затем и собрались…

Поминутно покашливая в кулак, Коготков изложил суть обвинения: по мнению товарищей, Русин, Нечаев, Вальц и Иберидзе держат себя заносчиво и в погоне за сытым пайком систематически выполняют норму, тем самым помогая администрации. Между тем в шталаге существует постановление военнопленных: саботировав любые распоряжения администрации и прежде всего выполнение норм выработки.

— Вы думаете, — говорил Коготков, — кроме вас, никто не может вытянуть норму? Ишь, герои! Да любой выполнит ее, проклятую. Но поскольку камень, добываемый нами, идет на оборону… извините… пусть расстреляют, а больше как на паек не сделаю. Конечно, «цулагщики» — поганые овцы — есть в каждом блоке, но вы-то командир!.. И друзья ваши не темный народ… Что скажете?

— Пока — ничего! Но, с вашего разрешения, спрошу товарища Старко. Можно?

Коготков кивнул головой.

— Остап Данилович, — окликнул Русин, — сколько «цулаге» ты получил от нас? Будь ласков, доложи товарищам…

— С сегодняшними, — ответил Старко, — восемьдесят.

— Ну и как?

— Хлопцы на ноги становятся, благодарят.

— Так вот, товарищи, — сказал Русин. — Тут что-то не то… Осечка… Зарабатываем «цулаге», верно. Да только ни разу не попробовали. Как получали, так и отдавали… Получили по двадцать… Все восемьдесят передали в лазарет.

Уполномоченные смущенно молчали: Павлов поторопился с выводами. У Русина получается толково: четыре человека, работая даже не в полную силу, прежде всего помогли напарникам выбраться из числа «штрафных» и, кроме того, смогли помочь зацепиться за жизнь нескольким, вконец истощавшим товарищам. И если пятьсот физически сильных начнут получать «цулаге» и подкармливать пятьсот ослабевших от недоедания — военнопленные только выиграют и еще решительнее станут сопротивляться режиму фон Шерфа.

— Вы предлагаете отказаться от «цулаге», — горячился Русин, — а мы говорим, кто может — должен добиваться его, не для себя, для ослабевших. Помните, как в походе помочь уставшему бойцу: поднести скатку, вещевой мешок или винтовку… Надо зарабатывать «цулаге» и сдавать в распоряжение комитета…

— Умные твои слова, товарищ Русин, — тихо сказал Коготков, в задумчивости поглаживая усы. — Очень умные. М-да… Согласен, принимая решение, не учли насчет человека… Лично я с завтрашнего дня начну бить на «цулаге» и передам его товарищу Старко… И Павлов, и товарищи, наверное, согласны… Твое предложение обсудим по блокам…

…Весь следующий день Павлов беседовал с военнопленными, физически способными перевыполнять норму, а вечером, после отбоя, в блоке обсуждалось предложение: добиваться «цулаге» и сдавать его в общий котел.

Коренастый военнопленный с аккуратно подстриженными головой, бородой и усами, энергично работая локтями, пролез вперед, засучив рукава, словно намереваясь вступить в драку, остановился перед Павловым, подбоченился и насмешливо улыбнулся:

— Это как понять? Камни дроби — Ступак… Камни тягай — Ступак… Силы трать — Ступак, а жрать будет лентяй, к примеру… — Ступак обвел взглядом окружающих. — А жрать будет Мосеев? Так, что ли? Это в каком таком кодексе записано?

Павлов локтем подтолкнул Русина. — Не знаком? Наш «цулагщик». Как пришел, все бьется за «цулаге». А если не выработает, так норовит выклянчить у эсэсовца: «Герр опицир, бога ради, припишите, я отработаю…» По-немецки, зараза, выучился милостыню просить.

Русин внимательно смотрел на Ступака. «Где-то я видел тебя. И… нехорошо видел…» А Ступак тем временем ткнул кукишем в направлении Мосеева, слабосильного паренька, лежащего на верхней наре, и, стараясь дотянуться до его лица, прошипел: — Выкуси! Выкуси!.. Не раб я тебе, нет!

Жилы на мускулистой руке Ступака набухли. Сквозь белесый пушок, покрывающий смуглую кожу, был виден светлый широкий шрам. Русин, прикусив губы, впился в наглые глаза, схватил его за руку и сквозь зубы процедил:

— А мы, «друг ситцевый», встречались в сорок втором… в транзитном… не припомнишь ли? — Коротким, внезапным ударом в скулу он сбил с ног Ступака. — Товарищи! Это провокатор, предатель!.. Не Ступак, а Лизунов!

— Ты что, обалдел? — зло скривился Ступак-Лизунов. В занесенной для удара руке блеснул нож.

Иберидзе, как клещами, перехватил руку Ступака-Лизунова. Нож выпал. Русин вплотную подступил:

— Той самой рукой, которой ты только что крутил кукиш, в сорок втором, в транзитном лагере на Украине, ты, гад, указал на тридцать семь коммунистов… Выдал на смерть…