Владимир Богомолов - «Жизнь моя, иль ты приснилась мне...»

Перед обедом я посмотрел в роте учетные данные Калиничева — он был старше меня на четыре месяца, — зачем же Елагин говорил мне о нем «мальчишка»?.. Впрочем, утром во время дознания он и меня называл «мальчишкой», очевидно, так было нужно. Я понимал, что и меня он пытается давить демагогией, но что я мог поделать?.. За два года офицерства и пребывания в Действующей армии я многажды сталкивался с обманом, очковтирательством и поначалу поражался нечестности и беспринципности людей. Частенько я вспоминал убитого на Десне Иванилова, доходчиво и предметно поучавшего меня, тогда еще семнадцатилетнего, объяснившего мне до чего же просто устроена жизнь: «Сверху вниз — дутые планы и приказания, а снизу вверх — одна туфта, показуха и липа!» Тогда, в сентябре сорок третьего года, я не мог и не хотел в это верить, но со временем жизнь образовала и убедила меня.

Я, например, знал, что, если у твоих подчиненных обнаружены вши, то следует божиться, что случай исключительный, и даже если вшивость во взводе или роте не переводится, нужно стоять насмерть, уверяя, что такого еще не было. И, если окоп или траншея отрыты по глубине нетабельно, мельче, чем положено, необходимо говорить, что они полного профиля, то есть глубиной без бруствера полтора метра, и при этом надеяться, что у поверяющего нет с собой рулетки. И если, допустим, командир роты пьян, его спрятали подальше от греха, и он отсыпается, укрытый плащ-палаткой где- нибудь в блиндаже, поверяющим необходимо доложить, что ротного вызвали в вышестоящий штаб — в какой именно, ты не знаешь, не расслышал — или что он ушел в соседний батальон, а может, к минометчикам или к дивизионным артиллеристам согласовывать боевое взаимодействие…

Обманывать непосредственных начальников было не принято, да и нелепо: они, как правило, знали истинное положение во взводе или роте; однако в отношении всякого рода поверяющих и представителей сверху и ложь, и очковтирательство казались естественными и необходимыми, поскольку допускались и совершались не ради личной корысти, а для защиты, поддержания и сохранения чести полка или дивизии.

Ради этой высокой и чистой цели и мне иногда приходилось подвирать, и всякий раз я краснел, проявлялось остаточное, после контузии, заикание, и я до дрожи боялся, что меня уличат в обмане, но ни разу не уличили, да и не пытались, отчего порой возникало невольное предположение, что мое очковтирательство поверяющих вполне устраивает, что это общая, принятая всеми снизу доверху игра. Впрочем, если бы я повел себя иначе и не облыжничал, не скрывал оплошности и недостатки, меня бы наверняка сочли доносчиком или даже предателем. Обманывать устно за два года мне доводилось неоднократно, однако до подлога документов дело ни разу не доходило.

— Я тебя спрашиваю: ты человек или противогаз? — повторил Елагин.

При чем здесь «противогаз»? Что это означало, я не понял, но определенно что-то уничижительное, но уточнять у Елагина не стал.

— Человек… — с сожалением, неохотно признал я, и, должно быть, в этот миг предстоящий подлог стал для меня осознанной необходимостью.

— Ну и ладушки! — сразу подобрел Елагин. — Сегодня же заполни извещение на Калиничева. Датой гибели укажешь… пятое мая… Место захоронения: на поле боя!.. Для людей, для памяти почетнее кладбища не придумаешь! Не забудь, кроме печати, поставить угловой штамп и сегодня же передашь мне. Я сам отправлю…

Впоследствии я понял, почему он повторял и настаивал: «сегодня же». Елагин предполагал, что меня отстранят от занимаемой должности, а побуждать вновь назначенного командира роты оформить подложное извещение он бы не решился. Уяснил я потом, и почему он говорил «я сам отправлю»: форма четыре высылалась семьям погибших секретной почтой через военкоматы, и Елагин наверняка опасался, что в штабе дивизии при регистрации заметят подлог, и хотел все сделать сам.

А насчет санитара он ошибся. За дверью послышались голоса, и в дверях появился худой длинноногий пожилой боец с рябым, небритым, испитым, помятым, морщинистым лицом, в поношенных гимнастерке и брюках и стареньких ботинках с обмотками. Его привел и с силой подталкивал сзади в спину плотный приземистый светловолосый старшина с утиным носом на круглом лице, одетый в летнее офицерское обмундирование и яловые начищенные сапоги. Боец упирался и смотрел обреченно. Старшина, отстранив его в сторону, и, вскинув руку к шерстяной аккуратной офицерской пилотке, доложил Елагину: