Владимир Богомолов - «Жизнь моя, иль ты приснилась мне...»

— Zigaretten!

Это опять была всего лишь уловка, и после моего отказа она теперь, но обыкновению, наверняка бы потребовала сахар, как это делала почти каждый день, два-три кусочка я, разумеется, мог ей дать, но сейчас я спешил, и она меня начала уже раздражать.

— Ком! — закричал я, сделав свирепое лицо и намеренно дергая щекой, как эго бывает у контуженых. — Ауфвидерзеен! Шнель!

Как и следовало ожидать, она обиделась: поджала губы, накуксилась, опустила глаза и, заложив руки за спину, какие-то секунды, очевидно, соображала, расплакаться ей или не надо — она была на удивление хитрющей бестией. Затем, надумав, подняла голову и посмотрела на меня холодно, с оскорбленным достоинством, как женщина, которая уходит решительно и навсегда, потом облизала сладкую от компота ладошку, отвернулась и пошла к двери.

Я выскочил на балкон — Арнаутов по-прежнему сидел за столом у окна, в задумчивости раскладывал пасьянс «Наполеон» и вполголоса, как бы про себя, медленно растягивая слова, но с тихой грустью напевал:

Погруженный в свои мысли, он не слышал, как я вошел. Когда он допел, я кашлянул и негромко позвал:

— Товарищ капитан! Пора, по коням! Поехали!

После войны очень многие, без преувеличения подавляющее большинство, из пятимиллионной армии, оказавшейся на территории Германии, находились в особенном послепобедном восторге бытия: я уцелел! Теперь я долго буду жить! Теперь я счастлив быть хочу!

Память невольно воскрешает ту весну огромных надежд и ожиданий, те тревожно-веселые, отчаянно-бурные майские дни сорок пятого года. Всякий раз при воспоминании о юности, о безвозвратно ушедшем времени, даже если время это было далеко не легким и не всегда радостным, возникает ощущение легкости, пьянящей внутренней свободы, овладевшей тогда всеми. Мы были молоды, полны сил и хороши собой. Радостно было сознавать себя крохотной, но безотказной частицей отлаженного прекрасного механизма, именуемого армией-победительницей. Постепенно стало отпускать чудовищное внутреннее напряжение, когда на войне в свои восемнадцать-девятнадцать лет приходилось сиюминутно отвечать за судьбы и жизни сотен людей, и, чтобы выжить, надо было любить шинель, которая тебя греет, сапоги, в которых ты ходишь, автомат, который может спасти тебе жизнь, и котелок, старательно начищенный ординарцем, с горячей едой. Теперь все стало представляться в розовом свете, появилось ощущение, что все тебя любят и ты любишь всех, и нет никаких забот, появилось ожидание чего-то хорошего, счастливого, радостного, мечты о райской жизни и каком-нибудь событии, которое вот-вот должно произойти.

В моей последующей жизни никогда больше не будет хотя бы короткого периода столь бездумной и веселой жизни, ведь молодость — это когда все впервые и когда все впереди, а в жизни моего поколения юность — лучшие годы человеческого расцвета — пришлась на годы войны.

Я благодарен судьбе за все, что случилось и не успело случиться, за юность, опаленную войной, за весну, за проснувшуюся способность почувствовать красоту жизни, потому что все это уже у кого-то было, или обязательно будет в жизни каждого. Мы были счастливы от предчувствия неизвестного и неизведанного, и были уверены, что это ощущение щенячьей радости, свойственной только юности, будет длиться вечно.

Все — от рядовых до командиров — бредили любовью. Забурлили гормоны, распаляемые воображением, накатили неистовые, сладостные, томящие мечты. Женщины дразнили нас. Впервые юношеские глаза обратили внимание и увидели, какая у них раздражающе высокая грудь и волнующие округлости сзади: один вид ножек между обтянутым юбкой нижним бюстом и сапожками лишал разума до идиотизма, а наглое вызывающее покачивание бедрами на ходу вызывало томление, возбуждало скромное, но острое и неуемное желание не только пощупать у них пульс, но и ощутить теплоту женского тела, поселяя в душе неизвестные ранее напор, агрессию, жажду любой ценой добиться с объектом вожделения, как выражался Кока, «огневого контакта».

Мешали добиться желаемого успеха природная стеснительность, строгое воспитание в детстве и незнание, как к этому объекту подойти, ведь до войны мы были почти детьми, многие еще ни разу не целовались с девушкой или женщиной и над нами довлело проклятие юношеской девственности.