Игорь Николаев - Линия фронта

— Све-ет!!

Галина Тарасовна безвольно застыла на месте, какое-то подсознательное любопытство, даже торжество, держало ее. Она наблюдала сумятицу в зале, видела, как обронил монокль генерал и что-то черное пронзило потолок — это была бомба. Галина Тарасовна видела, как падала бомба, и понимала, что это бомба, и ждала смерти. Бомба зависла на мгновение вверху, затем кувырнулась вниз. Она не разорвалась, но задела люстру и в щепки разнесла десяток кресел. На головы немцев полетело стекло, обломки потолка, лепка… Пыль заволокла партер, в проходах давили упавших, на полу валялись затянутые в мундиры тела. Наконец из зала кто-то пальнул в сцену, и тогда погас свет… Но и в темноте Галина Тарасовна оцепенело дослушивала паническую суету, и лишь когда кто-то наткнулся на нее и едва не сбил с нот, ринулась в дверной проем.

Из служебного входа вырывались артисты в гриме, неслись по улицам, впереди Галины Тарасовны тряслась старая графиня, ее обогнал Зырянский. Галина Тарасовна, теряя последние силы, миновала аптеку, безотчетно глянула вдоль улицы: всякий раз, подходя к своему дому, она с содроганием смотрела на огромное серое здание на Владимирской — с колоннами и портиком — гестапо, оно вызывало у нее ощущение приторного запаха формалина и как-то связанный с этим образ Зырянского.

Внешне Павло и Муся вели схожий образ жизни — оба сидели дома и между ними часами длилось тягостное молчание. Обиженной стороной считала себя Муся: она не сомневалась, что Зырянский устроит Павлу аусвайс — ради нее, и она должна будет расплачиваться…

— Пойду искать службу, — сказал Павло, лежа на диване и глядя в стену.

— Который раз собираетесь…

— Не все сразу, Мусенька… Я вот лежу и думаю: хорошо бы Костика выманить из местечка…

— Костика? — опешила Муся.

— Жил бы здесь…

Стояли жаркие дни: Павло слонялся по городу, обивал пороги частных контор и товариществ. В одном месте, распалившись, он заикнулся о советских законах и гарантиях по вопросам труда. Слушавший его чиновник поднял трубку, стал вызывать полицию. Павло испуганно попятился от стола, юркнул в дверь и бежал без оглядки два квартала; опомнился он на Бессарабке, здесь и встретила его Галина Тарасовна.

— Ну… вынесли бомбу? — опросил Павло.

— Зато прокламаций насыпали…

Павло поведал о своей неудаче, у Галины Тарасовны вырвалось:

— Сходи на толкучку…

Толкучка была довольно людная, скоро Павло поднаторел и свободно различал, кто чем торгует, у кого что под полой, а что напоказ, для виду… Однажды померещились ему знакомые из местечка, немолодые дядьки с фурами, он ринулся к ним, но его грубовато оттерли двое дебелых молодцев, а дядьки мигом убрались.

Павлу и в голову не пришло, что эти дядьки — прямая линия в партизанский отряд Рымаря.

Павло не приметил, как превратился в заправского торговца, облюбовал себе на толкучке постоянное местечко, устроил развал; он добыл детскую коляску, с утра загружал в нее товар и катил на базар; стелил холст, раскладывал какие-то краники, ржавые замки, напильники, гвозди. Рядом двое ловкачей в синих окулярах развлекали картишками зевак, но Павло уже знал, что никакие они не слепцы-инвалиды: это именно они оттерли в тот раз Павла. Сложной, загадочной жизнью переливался базар.

— Павло Захарович! — раздалось однажды.

К подстилке подступила женщина в платке. Павло не сразу угадал в ней Груню. Он удивленно пялился в знакомые черты, очки его скользнули со лба на нос, руки стали липкие.

— Вот не думала не гадала вас здесь встретить! В малолетстве с матушкой, теперь один торгуете… Из местечка таскаетесь?

— Я тут живу! — При одном упоминании о местечке у Павла затряслись губы, он принялся спешно сгребать свой товарец.

— Где же вы обретаетесь, Павло Захарович? Я провожу вас.

Они шли по древней крещатой долине, Павло толкал перед собой детскую коляску, и прикрытый холстом хлам смахивал на заботливо укутанное дитя.

— Павло Захарович, — допытывалась Груня, — вы не слышали про Владимира Богдановича? Ребеночек у меня — от Володи…

— Воюет!

Груня заговорила о Зырянском, известила, что его переводят куда-то и что она тоже уйдет с малышом — в местечко, в бывшую свою хату, к старой Авдотье.

Не прошло недели после разговора с Павлом, как Груня вернулась в местечко, в некогда проданную сдуру хатенку; правда, теперь уже на правах квартирантки. Два дня она почти не выходила из дому и ни с кем, кроме бабки Авдотьи, не общалась. Много новостей прослышала она от старухи-цокотухи; шептала ей Авдотья о партизанах, о Рымаре, да только все это, похоже, не задерживалось в Груниной голове — в одно ухо влетало, в другое вылетало.