Игорь Николаев - Линия фронта

На том берегу кипела рукопашная, желтый свет выхватывал из темноты клубки сцепившихся, взъерошенных людей и псов, цокали одиночные выстрелы, но открыть беглую стрельбу те и другие боялись.

— Окружили… окружили… — скулил Сашка, покуда Наумов не хлопнул его по затылку.

Евгений заметил в гуще однорукого Бойко, но фара стала меркнуть, и луч ее уже едва был виден.

— Отходите! — вырвалось у Буряка. Он сменил диск и ощутил, как взводный взял его за локоть.

— Оставайся с Дубаком, — приказал Евгений. — Дай оторваться.

— Есть!

Как некстати нарвались они на немецкий заслон! В расчеты Евгения не входило ввязываться, без крайней необходимости в серьезный бой; он сунул Дубаку две гранаты и подался с остальными бойцами к кладке. Отстреливаясь, саперы начали уходить. Уже светало, когда взвод поднялся по бурому нераспаханному склону, перевалил водораздел и скрылся в заиндевелом ложке.

Под вечер, хоронясь от людских глаз, Нечипор разрезал в сарайчике плаху и сколотил крест. Крест вышел тяжелый, с толстым, необрубленным комлем. И как только стемнело, вынес его, притрусил на повозке соломой и поехал на Павлов хутор.

Могилку красноармейца Нечипор приметил загодя. Он не очень-то верил, что лежит там Юрий Петрович, и сама хозяйка хутора не бралась утверждать, но кто бы там ни был — он был свой. В темноте Нечипор споро орудовал лопатой. Поставив крест, притоптал землю вокруг. В работе он не заметил, как подошла к нему хозяйка хутора, но не удивился: знал, что она обретается где-то здесь. Женщина молчком взяла Нечипора за рукав и привела к погребу. В погребе лежал Костик…

Костик был в беспамятстве. По словам хуторянки, она услыхала стоны и подобрала раненого в бурьяне. Недолго думая, Нечипор перенес его на возок и укрыл все той же соломой.

Всю дорогу Костик метался, скидывал солому. В бредовых его выкриках Нечипор уловил какую-то связность и вскоре понял, от чьей руки пострадал парень.

Домой Нечипор добрался в полночь, и кажется, никем не замеченным. Вдвоем с женой перенесли они Костика в хату, обмыли и перевязали бедро. А наутро староста, не желая отягчать и без того сложные отношения между двоюродными братьями, пустил слух и внушил Константину: он сам напоролся на вилы. Такая легенда устраивала и самого пострадавшего. Тем более что рана оказалась неопасной, в мякоть, просто Костик потерял много крови.

Нечипор старался глядеть на Костика осуждающе, однако не мог скрыть сострадания. По его мнению, Костик был тот телок, который скакал, скакал… Известно, сколько нитка ни вейся…

— Когда ты в последний раз видел батю?

— А что? Дня два…

— Ушел, говорят.

— Куда?

— Кто знает? Туда… — Нечипор неопределенно махнул рукой.

Уловив недосказанность, Костик обиженно отвернулся к стене и ойкнул от боли. И тут его прорвало:

— А… братец… сволочь! Погоди, посчитаемся…

Нечипор видел, что парень вол на весь мир, и по-человечески понимал его, даже сочувствовал.

— Не в себе ты, Константин.

— Умники! Тот смылся, другой… И вы тоже. Может, вы лучше других?

— Оно с какой меркой…

— Староста! Х-ха…

В голосе Костика было столько презрения, что Нечипор не сразу нашелся. Он, правда, смирился со своим скользким положением, в селе ему приходилось слыхивать и не такое. Но упреков от этого шкодливого щенка он не ждал. Поиграв желваками, Нечипор плеснул масла в огонь:

— Между прочим, староста старосте рознь, да не каждому это понять дано. Ну, поспи, болезный, — сказал и вышел.

У Захара Платоновича ныло сердце; он долго не мог забыться, думал о Евгении — как у него с Нечипором сложится? Захар Платонович лежал с открытыми глазами, всматриваясь в темноте в портрет Шевченко под вышитым рушником — покуда страждущее лицо Кобзаря не расплылось, а самого Захара Платоновича сморило, и в полудреме он уже не Кобзаря видел, а Прохоровну. Он не стал просыпаться, такие сонные причуды в последнее время были ему не в диковину — случалось, он и разговаривал с покойной во сне, и даже делал всякую домашнюю работу.

Прохоровна, мнилось Захару Платоновичу, крутилась на кухне, однако нет-нет да и поглядывала в комнату, проверяла его успехи. Наконец ее терпение лопнуло.

— Полно шлындать! Самовар задуй да усы протри… портретные! — Выше усов она Кобзаря за притолокой не видела.

Захар Платонович поелозил рукавом по печально обвисшим усам поэта, осторожно встал на жидкий венский стул и с благоговением повесил портрет на место. Покончив с портретом, переместился в угол. Оттуда на него зрили с полдюжины темноликих, засиженных мухами святых мужского и женского пола. Их всевидящие очи тоже укоряли его в чем-то, однако он бесцеремонно поснимал иконки с божницы и поставил на полу, ликами к стенке. Один образок полетел у него из рук.