Игорь Николаев - Линия фронта

— Не я вытворяю…

— Да-а… Ты святой! — Рымарь тан тряхнул своей единственной рукой повозку, что она заходила ходуном.

Принимая звание старосты, Нечипор знал, что вслед ему плевать будут. Да что там, поначалу жена не ложилась с ним. Он крепко думал, прикидывал так и сяк, но выпадало одно: вступать в должность.

Нечипор покорно слушал упреки Рымаря, мало кто из односельчан осмелился бы шпынять его в глаза. Он обвел сумрачным взглядом улицу, и ему привиделось, что из окон с любопытством поглядывают на него.

— Сидел бы ты дома, председатель, — вздохнул Нечипор.

— Не твоя забота! Двурушник…

То же самое сказал ему недавно Хмурый. Правда, с кузнецом у них вышел потом иной разговор, после которого Хмурый сочувственно и понимающе подбодрил его. А тут как быть? Нечипор почесал щеку, под заскорузлыми пальцами ширкнула щетина. Промолчал. Один поймет, а другой переврет. Уж очень петлястой дорогой шел Нечипор когда-то в колхоз, и это помнили. Хоть и сдал он потом молотилку, и возил самого Рымаря, а все же люди не забыли прошлого. Так или иначе, а Нечипор знал: будь на его месте тот же Косой Гончар, он бы в узел завязал сельчан-побратимов. Тот бы не церемонился, не упрашивал в каждом дворе: сдай, тетка, яйца, неси молоко… И вот же планида! Стоит у возка добрый знакомый, неглупый человек, и сверлит его глазами, задушить готов. «А может, сказать, излить душу?» — подумал Нечипор. Но он и сам еще как следует не вошел в роль, жил с оглядкой, многого опасался. Да и не так оно просто: самому себе иной раз не все объяснишь, а уж чужая душа и подавно потемки. В коллективизацию жинка за корову удушиться готова была, а нынче будто подменили ее. «Ты, грит, бусурман…» Своей же бабе лишку не выложишь, язык. — помело… Нечипор уже и не рад был, что задержался с Рымарем.

— Двурушник, не двурушник… — мямлил он. — А встреться тебе Журба?

Что-то доверительное послышалось Рымарю в голосе бывшего кучера, он буркнул:

— Придет время.

— Оно так… Уже и местечко осталось позади, а Нечипор никак не мог отделаться от тяжких дум.

С того дня, как пришел ворог, местечко вело как бы двойную жизнь. На улицах, можно сказать, изображался «новый порядок», а вот в хатах… В хатах было по-всякому. В одних ни днем ни ночью не отворялись наглухо закрытые ставни, только дым из труб на рассвете и выдавал, что теплятся там еще души живые. В других же чуть не круглые сутки раздавались пьяные голоса, пиликали хромки или шуршали заигранные граммофонные пластинки.

В доме Хмурого поселилась кладбищенская тишина. У кузнеца и прежде в свободные от запоев дни не шумно было. Теперь же он вовсе замкнулся: к нему никто и он никуда. Повадился было по ночам в свой огород хаживать. Сядет и курит, слушает ночную глушину. И дослушался, уловил за соседним забором, у деда Захара, женский голос. Догадался — Ольга из армии прибилась к дому. Потом от жинки прослышал: больная, прячется.

И вот нежданно явился к кузнецу старый друг Рымарь. Бывший председатель перекинул ногу через порожек со словами:

— Вот ей-богу, убил бы я его!

— Кого?

— Нечипора! Сам же и пригрел, клятого…

— Горячка ты… Затем и пришел?

Рымарь понимал, что ему не следовало мозолить глаза полицаям, но после встречи с бывшим кучером, а ныне старостой, не мог усидеть дома — ему требовался доверенный собеседник.

Кузнец, темный как туча, не был расположен к разговору. Однако появление друга молодости развязало ему язык.

— Не сцапали тебя, хромого дурня? — бухнул, словно молотом. — Прошлую ночь твой крестный палил еврея. С-собака!

— Знаю… Хоть обрез бери! Куражится дерьмо, а управы нет — вся сила на фронтах.

— И Вадимку видели.

— Тоже висельник. Ворон!

Хозяйка внесла самовар, поставила на конфорку чайник. Однако Хмурый не стал дожидаться, пододвинул под кран чашку, налил кипятку и закрасил бледной, спитой заваркой. Гость же от чая вовсе отказался, одной рукой свернул цигарку. Пуская кольца, сказал:

— На хуторе пленных собрали.

— Откуда слух?

— Еду носили бабы. Там, брат, и раненые… Страх!

— Не стреляют их? — удивился кузнец.

— Номера присобачили! К Гитлеру повезут.

В Спысовом дворе брехнула собака, и мужчины примолкли. Гость вытянул ноющую, в давности простреленную ногу. Какая-то тревожная тишина разостлалась по комнате, слышно было, как капает на поднос из самовара. Хмурый повертел кран, обронил:

— Обоз немецкий грабанули.

— Ага, слышал. — Рымарь вновь двинул ногой, выискивая для нее удобное положение.