Всеволод Иванов - Военные рассказы и очерки

— Ха-ха! Каково, повесили! Очень, очень жаль. Ему соседом бы быть по имению… мне! Знаете, мне рядом с ним нарезали землю?.. — Незеласов вскочил: — Открыть огонь! Партизаны у рельсов!

Обаб бежал по бронепоезду, кричал артиллеристам: — Огонь, огонь!

Шестой день тело ощущало жаркий камень, изнывающие в духоте деревья, хрустящие спелые травы и вялый ветер.

От ружей, давивших плечи, туго болели поясницы.

Ноги ныли, словно опущенные в студеную воду, а в голове, как в мертвом тростнике, — пустота, бессонье.

Шестой день партизаны трех волостей, вожаки которых еще не успели связаться с Вершининым, уходили в сопки.

Казачьи разъезды изредка нападали на дозоры. Слышались тогда выстрелы, похожие на треск лопающихся бобовых стручьев.

А позади, по линии железной дороги, и глубже — в полях и лесах — атамановцы, чехи, японцы и еще люди незнаемых земель жгли мужицкие деревни и топтали пашни.

Шестой день с короткими отдыхами, похожими на молитву, партизаны, прикрывая уходящие вперед обозы с семействами и утварью, устало шли черными тропами. Им надоел путь, и они, часто сворачивая с троп, среди камня, ломая кустарник, шли напрямик к сопкам, напоминавшим огромные муравьиные гнезда.

А на седьмые сутки пришел в горы китаец Син Бин-у и рассказал о том, как Вершинин разбил части генерала Сахарова, а самого генерала повесил.

Мужичонка с перевязанной щекой, пришедший вместе с Син Бин-у, достал мелко исписанный листок бумаги, передал его начальнику отряда и сказал:

— А вам приказано идти на всеобщее соединение к Вершинину!

Партизаны собрали сходку, поговорили — и в ту же ночь свернули вправо, чтоб через Гранитный перевал пробиваться к Вершинину.

А к полудню другого дня Вершинин, подергивая мужичонку с перевязанной щекой за рукав рубахи, спрашивал:

— Лошадей-то много пригнали?

— Да есть, Никита Егорыч.

— Сколько?

— Да десятка два.

— Голова! Сотню, не меньше! Мне пушки сахаровские надо поскорее к рельсам. Осень. — Он тревожно посмотрел в небо. — Осень, того гляди — дожди, дороги разбухнут, земля здесь хлипкая, как доставим пушки к рельсам? А без пушек бронепоезда нам не взять! А на себе пушки к рельсам не потащишь, понял? Они тяжелые.

— Лошади будут, — сказал мужичонка неопределенно.

Китаец Син Бин-у, прижимаясь к скале, пропускал мимо себя отряд и каждому мужику со злостью говорил:

— Японса била надо… У-у-ух, как била! Амеликанса — тоже!

И, широко разводя руками, показывал, как надо бить японца и американца.

Вершинин сказал Ваське Окороку:

— Японец для нас хуже тигра. Тигр-от, допрежь чем китайца жрать, одежу с него сдерет — дескать, пусть проветрится, а японец-то разбираться не будет — вместе с сапогами слопает.

Китаец обрадовался разговору о себе и сказал:

— Велно!

— «Верно, верно!» — с мягким неудовольствием поддразнил Вершинин. — А где кони? Где, я спрашиваю, кони для пушек? Уйдет, понимаешь, бронепоезд!

— Не уйдет, — сказал китаец. — Его метайся: туда-сюда метайся. Его не знай, что делать! Я на станции была, видала.

— Так-то оно так, а все-таки…

Широкие, с мучной куль, синие плисовые шаровары плотно обтягивали большие колени, а лицо Вершинина, в пятнах морского обветрия, хмурилось.

Васька Окорок, устало и мечтательно глядя Вершинину в бороду, протянул, словно говоря об отдыхе:

— В Расеи-то, Никита Егорыч, беспременно вавилонскую башню строить будут. И разгонют нас, как ястреб цыплят, беспременно! Чтоб друг друга не узнавали. Я тебе это скажу: «Никита Егорыч, самогонки хошь?» А ты — тала-бала, по-японски мне. А Син Бин-у-то, разъязви его в нос, на русском языке запоет. И чисто так, а?

Работал раньше Васька на приисках и говорит всегда так, будто самородок нашел: не веря ни себе, ни другим. Голова у него рыжая, кудрявая, лениво мотает он ею. Она словно плавится в теплом усталом ветре, дующем с моря, в жарких, наполненных тоской запахах земли и деревьев.

— Ой, не к добру эта теплынь, мужики, — сказал Вершинин. — Быть дождю.

Из лесов и сопок, клокоча, с тихими, усталыми храпами вливались в русла троп ручьи людей, скота, телег и железа. Наверху, в скалах, сумрачно темнели кедры. Сердце, как надломленные сучья, сушила жара, а ноги не могли найти места, словно на пожаре.

Позади раздались выстрелы.

Несколько партизан отстали от отряда и приготовились отстреливаться.

Окорок разливчато улыбнулся:

— Нонче в обоз ездил. Потеха-а!..