Всеволод Иванов - Военные рассказы и очерки

— Повесить бы, Никита Егорыч, — право, повесить лучше.

— Чего?

— Наших он вешал с усердием, ну и нам надо поусердствовать. Опять же, расстреляешь — надо могилу копать, землю на него тратить. А тут повесим на сосне, пускай болтается. И ворону пища.

Молодой коротконосый офицер вышел вперед и, делая под козырек, сказал Вершинину с чувством:

— Я адъютант генерала Сахарова. Это изверг. Я негодовал на него и негодую! Разрешите мне, гражданин командующий, веревку…

— Чего?

— Разрешите мне веревку намылить. Испытаю истинное удовольствие.

Вершинин посмотрел на адъютанта широко открытыми глазами и несколько отступил. Затем он сделал шаг вперед и — не то испугавшись, не то удивившись — дотронулся до рукава адъютанта, как бы не веря себе, что существуют такие дикие люди.

— Веревку — своему командиру?! Ах ты, сукин сын, сукин ты сын! И, поди, таблицу умножения знает.

И он обратился к генералу:

— Я бы тебя расстрелял, генерал, но — старики. Старики у нас нынче страсть злые. Пиши, Васька, ему приговор. Постой…

Подумав, он указал на адъютанта и сказал сурово:

— И итого тоже впиши в приговор! Его повесить первым!

— Партизаны у рельсов, — хрипло сказал Обаб, показывая телеграммы. — В телеграмме пишут: у рельсов вершининский отряд показался… А в городе спокойно.

Обаб грузно отодвинулся от окна.

— Жиды, капитан. И в городе жиды, и у Вершинина жиды. Дайте сигарету. Этот Пеклеванов непременно жид.

— Почему?

— Всех обвел. Он непременно у Вершинина. Разве бы он мог без Пеклеванова такое — с генералом Сахаровым…

— А что с генералом? Где он?

Обаб поднял высоко руку и помахал ею в воздухе. Сердце Незеласова похолодело.

Незеласов, вскакивая, торопливо спросил:

— Прапорщик, кто наше начальство?.. Кто непосредственное начальство?

— Генерал Сахаров.

— Ага! А где он?

— Партизаны повесили.

— Ага!.. Так, значит, мы с вами одни?

— Американцы подходят на помощь. Опять же японцы.

— А им известно о судьбе генерала Сахарова?

— Пока нет.

— Так и не сообщайте.

— Убегут?

— Непременно.

Обаб ударил себя по ляжкам длинными и ровными, как веревка, руками:

— Люблю!.. — Заметив на себе рыхлый зрачок Незеласова, прапорщик сказал — Люблю, когда союзники бегут, — добра оставляют много.

— А если вас?

— Что?

— Оставят.

— Я двужильный, спасусь.

— Набрать воды и приготовить бронепоезд к отправлению!

Обаб ответил глупо, в рифму:

— По какому направлению? — И добавил: — А сахаровские угодья, Александр Петрович, теперь к вам, что ли, перейдут?

Капитан затянул ремень и хотел резко прокричать: «Ну, не рассуждать — исполняйте приказание», — а вместо этого отвернулся и, скучно царапая пальцем краску рамы, спросил тихонько:

— Кого нам, прапорщик, слушаться?.. Ага! Кого мы с вами по телеграмме… Постойте.

Обаб шлепнул по животу бронзового кумирчика, попытался поймать в мозгу какую-то мысль, но соскользнул.

— Не знаю… Воду так воду… Стрелять, будем стрелять — очень просто.

И, как гусь неотросшими крыльями, колыхая галифе, Обаб шел по коридору вагона и бормотал:

— Не моя обязанность… думать… Я что… лента, обойма… Очень нужно…

Капитан выскочил на перрон; надо проверить все самому: машинист Никифоров исполнителен вроде Обаба, но так же глуп. Кроме того, можно ожидать телеграмм из города. Вакансия командующего свободна. Кого-то назначат? Неужели дядю Вячу, переплетчика, генерала Спасского? Странно все-таки, черт побери! Как же это, Вершинин, мужик, мог захватить командующего вместе с его штабом? А не прав ли Обаб? Вдруг да Пеклеванов действительно руководит частями партизан? Значит, Незеласов должен сейчас во что бы то ни стало уничтожить Вершинина? Тогда, естественно, он встанет на место Сахарова? Ого! Иначе и быть не может! Значит, сейчас прежде всего нужно узнать, где главные силы Вершинина? «Ага! Он идет к станции? Отлично! Тут я его и встречу!» Сколько американцев и японцев? Ну что же, их можно поставить в центре, чтобы, так сказать, бодрость от союзников лилась равномерно во все стороны. Итак, нужно ждать подхода союзных войск!

«Ах, какая отвратительная, грязная станция! И неужели именно на этой станции родится моя слава?»

Торопливо отдал честь тщедушный солдатик в голубых французских обмотках и больших бутсах.

Незеласову не хотелось толкаться по перрону, и, обогнув обшитые стальными щитами вагоны бронепоезда, он брел среди теплушек с эвакуированными беженцами.