Збигнев Сафьян - Потом наступит тишина

— Прут по шоссе!

— Да пусть себе гуляют на здоровье, — сказал Гольдвельд. — Что это вы, Леоняк, такой пессимист?

— Пессимист? Если бы у нас был нормальный взвод… А с такими-то героями? Страх подумать…

— Ох, Леоняк, Леоняк! — Шепот Гольдвельда был с хрипотцой и как бы приглушен. — По крайней мере вы не должны так говорить. Вы что, специалист по выявлению потенциальных героев? Ерунда. Где они? Кто из нас герой? Кому не хочется жить? Да о том ли речь? У нас такая работа: скверная, грязная, опасная. Маскироваться, целиться, использовать технику, а самое главное — убивать людей. Сомнительное удовольствие? Но это необходимо делать, иного выхода нет. Так вот, один работает получше, другой похуже, как всегда это бывает. Вот и все!

Леоняк махнул рукой:

— Что я слышу от замполита полка? А зачем же вы сами попросили оставить вас в арьергарде? Почему? Видите ли, война, это… — Он заколебался.

— Что именно? — буркнул Гольдвельд. — Погляди-ка, вот она во всей красе на этом мерзком поле, находящемся то ли в тылу противника, то ли нет, чертовский холод, болят ноги, живот подводит от голода, спать охота, как сурку. А надо идти…

Леоняк не ответил.

Шли молча, далеко обходя темные контуры построек, осторожно пробираясь узкими проселками и отдыхая в перелесках или оврагах. Шли, не считая времени и расстояния. Справа донесся гул артиллерийской канонады, они свернули и двигались на этот звук до тех пор, пока ровная плоскость поля не вздыбилась складками пригорков. К Гольдвельду, пригнувшись, подбежал боец.

— Товарищ капитан, — зашептал он, — дозорные залегли вон там. Оттуда видны чьи-то позиции.

Гольдвельд и Леоняк пошли вперед.

Издалека, со стороны этих окопов или позиций, ветер донес приглушенные голоса. «Они», — подумал Гольдвельд, чувствуя, как напрягается его тело.

И в этот момент совершенно отчетливо, как ему показалось — совсем рядом, он услышал:

— Войтек, дай трубку.

Позабыв об осторожности и законах передовой, он вскочил и, прежде чем успел крикнуть: «Наши!», сделал шаг вперед, один-единственный шаг по направлению к польским позициям. Его прошила меткая пулеметная очередь, он упал, не успев услышать громкого крика Леоняка: «Свои! Не стреляйте!»

Батальон вышел в открытое поле. Наконец-то вокруг воцарилась тишина, только время от времени где-то на западе или на севере раздавались орудийные выстрелы. Ночь выдалась звездной. Было видно бойцов, согнувшихся под тяжестью пулеметов, можно было даже различить их лица, скованные усталостью.

«Те, кто остался в долине, — думал Кольский, — те, кто не успел проскочить, все те…»

Когда закрывал глаза, видел все время черепицу крыш Пульвица. Глаза у него воспалились, он с трудом открывал веки, засыпал и просыпался на ходу…

— Пульвиц и долина, — громко повторил он, чтобы услышать свой голос.

— Слушаю, товарищ поручник.

Кольский узнал.

— Ах, это ты, Олевич! Не обращайся ко мне «товарищ поручник», оставь это, брат…

Шли молча, очень медленно, не чувствуя, что с каждой минутой замедляют шаг.

— Что будет с тобой? — спросил Кольский, чтобы что-нибудь сказать, снова услышать собственный голос, а потом тот, чужой.

— Со мной? Передашь меня в прокуратуру или еще куда…

— Свентовец обещал выручить тебя!

— Может, выручит, а может, нет…

— Ты, кажется, сам не уверен?

— Наверное. Но об этом мне уже неохота думать.

— Обойдется, — пробормотал Кольский. — Как-нибудь тебя вытащим. — Он посмотрел на часы.

Было около двенадцати часов ночи, заканчивался четверг.

Мы можем их оставить теперь на поле у Будзишина, бредущих на север. Они полны надежды, считают ведь, что самое худшее уже позади. Это обычно на войне, на ней редко думают о завтрашнем дне. Незачем.

Рассвет застанет их на опушке рощицы. Тех бойцов, которые успеют мимолетно заснуть на ходу, разбудит протяжный вой; они определят направление, поглядят направо. Маченга, закутавшийся в шинель, в фуражке, натянутой по самые уши, поднимет голову и увидит черный дым, затягивающий линию горизонта. Черный дым, ползущий над далекими позициями гитлеровцев.

— Это «катюши», — заявит Калета.

— «Катюши», — повторит Михал.

А отзвуки рвущихся ракет не умолкнут ни на минуту. Когда солнце выкатится на небосклон, долго еще будет виден черный дым, стелющийся над Лужицами.

Из дневника поручника Яноша, адъютанта командира дивизии. Запись сделана в субботу и воскресенье: