Геннадий Гончаренко - Годы испытаний. Книга 3. Разгром

— Как его фамилия?

— Можаев.

— А фамилия санинструктора?

— Федотова.

Командующий попрощался и, уходя, сказал ей:

— Если вам что-нибудь надо, товарищ Аленцова, обращайтесь прямо ко мне.

Аленцова, продолжая делать операцию, кивнула ему в ответ головой.

* * *

Генерал Чуйков вернулся в штаб армии в сумерках. И только он вошел, сразу смолк шумный штабной «базар».

Он кивком головы отвечал на приветствия знакомых и незнакомых ему подчиненных. На его лице была печать озабоченности.

Не говоря ни слова, командарм сел и тут же приказал вызвать к себе начальника санитарной службы армии.

Гуров не стал расспрашивать, давать оценку, предлагать что-либо, проявляя осведомленность, активность, свойственную недалеким людям, желающим, нередко по-медвежьи, угодить начальнику, чтобы в его глазах заслужить одобрение или похвалу. Дивизионный комиссар знал обо всем не хуже командующего, был сам «там» и не раз принимал все зависящие от него меры.

— Слыхал, Василий Иванович, новость?— проговорил Гуров. — Василевский из Ставки прилетел в штаб Юго-Восточного фронта.

Чуйков очнулся от одолевавших его мыслей, посмотрел на Гурова.

— Да, это не случайно. Видно, Ставка что-то думает предпринять, — кивнул командарм, и на лице разгладились тяжелые складки.

— Но что интересно, — сказал Гуров. — Одна деталь. В штабе фронта он был недолго и вскоре уехал в 57-ю, а затем в 51-ю армию. Наверно, там что-то неблагополучно.

Чуйков тут же развернул карту. Долго, молчаливо бродил глазами по красным и синим линиям, обозначавшим положение противника и наших войск, пожевал губами и ткнул пальцем в голубой изгиб Волги.

— Опасные места тут. Правый фланг наступающей немецкой группировки. К тому же здесь действует 4-я танковая армия. Если они форсируют Волгу, положение создастся крайне тяжелое. И не только для нас, Кузьма Акимович.

Гуров подсел к столу, тоже склонился над картой.

— Да-а-а. Настало время что-то решительное предпринимать. Удивительно. Сам своими глазами видишь, на себе все испытываешь, а порой не верится. Как только наш солдат держится? Рубеж окопчиков, кругом развалины, а за спиной полкилометра до берега и километр воды волжской.

— За землю, — скупо улыбнулся уголками рта командарм. — Умирать, он понимает, нельзя. Родина без него погибнет. А наши солдаты верят в Россию, как в мать родную.

Гуров пошевелил бровями, прокашлялся. Душила просачивающаяся гарь, ела глаза.

— Да, наступила, я бы сказал, самая суровая проверка нашей партийной работы в народе. За все годы после гражданской войны.

Гуров посмотрел на два ордена Красного Знамени на груди командарма. Он знал, что их получил генерал в гражданскую войну, когда еще девятнадцатилетним юношей командовал полком на Восточном фронте против белых армий Колчака, а затем на Польском фронте. И уверенно сказал:

— Выдержим.

— Непременно выдержим, Кузьма Акимович, — командарм сжал крупные пальцы в кулаки и положил их решительно на стол.

* * *

Несколькими днями позже после этого разговора между командармом и членом военного совета, когда уже оба забыли о нем, захваченные круговоротом боевых будней, снова тот же вездесущий Гуров рассказал, что на Сталинградский фронт прилетел из Ставки Жуков. И они пришли к единому мнению: «В Ставке думают что-то предпринять. Значит, появление Василевского на нашем фронте было далеко не случайным».

Никто в то время, кроме нескольких доверенных лиц в Ставке и членов Государственного комитета обороны, не знал о том, что еще в сентябре 1942 года зародилась дерзкая, вряд ли кому показавшаяся реальной идея о нанесении решительного удара по немецко-фашистской группировке под Сталинградом. Не все, даже участники совещания в Ставке, верили в возможность ее осуществления.

Для нашей страны то был трагический период лета и осени 1942 года, мало чем отличавшийся от потрясшего всех, еще очень живого в памяти лета 1941 года — начала Великой Отечественной войны. Как и минувшее, нынешнее лето началось разгромом войск Юго-Западного фронта под Харьковом, когда немцы, окружив несколько наших армий, ринулись через Дон к Воронежу и Сталинграду, а через Ростов — к Кавказу.

Но и в этот тяжелейший период поражений и отступлений советских войск не была подавлена воля Верховного Главнокомандования и Ставки Вооруженных Сил. И если несведущие в этом были склонны обвинять Ставку в неспособности и более страшных грехах, то, вопреки всем сомнениям, мнениям, возмущениям и радости явных и тайных врагов, она спокойно делала, конечно, не без срывов, промахов и ошибок, ту работу, которую считала необходимой, порой, казалось, в безнадежных условиях.