Владимир Дягилев: Медсанбат-0013

Сафронов секунду помедлил, а потом спросил:

— Разрешите?

В палатке на мгновение притихли, а затем послышался голос Лыкова-старшего:

— Войдите.

На носилках, поднятых на козлы, по одну сторону самодельного стола сидели Лыков-старший и Штукин. Даже со свету Сафронов узнал его.

— Извините, — сказал Сафронов. — Но тут такое дело...

— Я уже в курсе, — вмешался Штукин. — И после разговора с командиром намеревался к тебе.

— По такому поводу... — оживился комбат, но почему-то сдержался, произнес доброжелательно: — Ладно, идите. После договорим.

Они вышли на свежий воздух и некоторое время стояли молча, с интересом разглядывая друг друга.

— Не скажу, чтобы ты слишком поправился, — заключил Штукин.

— А ты все тот же, — отозвался Сафронов.

— Это я в госпитале отъелся. Я ведь после ранения сюда попал.

Тут Сафронов заметил на правой стороне гимнастёрки Штукина желтую полоску, на левой — медаль «За отвагу». А все остальное прежнее — те же очки, тот же второй подбородок, та же неуклюжесть, и форма по-прежнему не шла ему... Но эта полоска...

Сафронов обнял друга, и так, в обнимку, они направились в глубь леса.

— Ну, рассказывай, — потребовал Сафронов. — Где был? Что делал? Когда это тебя зацепило? Мы с тобой столько не виделись, а ты всего два письма написал.

Штукин по старой привычке крутнул головой, будто ему был тесен ворот, поправил очки.

— Ранило где-то под Орлом при бомбёжке. Отлежал в Москве, в районе Тимирязевки. Между прочим, там провел несколько операций, и профессор, ведущий хирург, одобрил.

— А мне до сих пор так и не пришлось, — признался Сафронов и вздохнул прерывисто.

— Возможно, сейчас придется, — утешил Штукин. — Когда идет поток, хирургов не хватает. Все врачи оперируют.

— Но я с той поры, с военфака, почти не брал скальпеля в руки.

— Не делай трагедии. Я тебя уверяю. — Штукин сиял очки, протер их подолом гимнастёрки. — Несомненно, навыки имеют значение. Я сразу попал в медсанбат, и пришлось делать все: и резекцию желудка, кишечника, удалять селезенку... Это дело наживное. Жизнь заставит соображать и действовать.

Сафронов слушал Штукина и всё-таки еще не мог поверить, что это он, его военфаковский друг, Сашка Штукин, его подчиненный, слушатель пятого взвода, что это он ведёт неторопливый рассудительный разговор. И как будто не было месяцев разлуки.

— Как-то не верится, — прервал Сафронов. — Никак не ожидал тебя встретить.

— На войне все бывает, — философски заметил Штукин.

Тут Сафронов вновь не сдержался, схватил его в охапку.

— Ну, будет. Достаточно. Это ребячество, — вырывался Штукин.

Они опустились на траву и минуту или две молчали, вслушиваясь в шорохи леса.

— За что медаль получил? — спросил Сафронов.

— Трудно сказать. Вероятно, за то, что я не бросил раненого, довёл операцию до конца.

— Завидую я тебе.

— Напрасно.

Замолчали. Прислушались к кукованию кукушки.

— Ты знаешь, что у нашего выпуска уже есть потери? — спросил Штукин. — Даже в нашем взводе. Убит Бирюк. Ранен Гроссман. На пересыльном пункте я встретил Корецкого. Тоже ранен. — Он вновь сдернул очки и начал протирать их подолом гимнастёрки. — Ну, а ты-то? Что же ты не рассказываешь?

— Да что я. После резерва попал в Ленинград. В особый полк связи. Застал блокаду... Бомбёжку там, обстрел. Все ждал наступления. Но не повезло. Как раз перед его началом, будто мне назло, часть переформировали, а меня направили в резерв.

— Для того чтобы столкнуться с войной, немного времени нужно.

— Успокаиваешь?

— Просто диалектически мыслю.

Сафронов тихо усмехнулся — друг в своем репертуаре.

— Как у тебя с Лидой? Переписываешься?

— С перерывами. Вот написал из госпиталя без обратного адреса. — Он кашлянул в кулак и спросил тоном пониже: — Как ты думаешь, она действительно ждет меня?

— Не сомневаюсь.

— А я сомневаюсь. Не то, что я в ней не уверен. В судьбе не уверен. Война идет.

Сафронов хотел возразить, но подумал: «И в самом деле. Что нас ждет через день, через неделю, даже через час?» И представил жену, дочку, отца, мать, родной город, свой домишко. Но все это было бесконечно отдалено войной. И война диктовала, что делать, что будет, как будет…

— А как твоя наука? — поинтересовался Сафронов.

— По мере возможностей. В моем чемодане десятка два записных книжек. В них кое-что записано.

«Кое-что записано, — повторил про себя Сафронов. — Но это «кое-что» зависит опять же от войны».