Жуан Салес - Обманчивая слава [Глава из книги]

Вот уж негодяй, так негодяй! А что, если…

— Не понимаю, о чем ты.

— Анархисты убили кастеляна последним; интересно, почему они оставили его на десерт? Ведь это был совершенно бесцветный тип; пустоголовый и безыдейный, если честно. Даже монархистских взглядов не придерживался. Так с чего же анархисты на него взъелись? Возможно, кто-то навел их на мысль об убийстве…

— Навел на мысль?

— Кастелянша обладает потрясающим даром обольщения и внушения, ты и сам мог в этом убедиться…

— Ни за что не поверю! — воскликнул я, вспомнив эту пару святош-богомолов.

— Тем хуже для тебя. Она ведь куда интереснее, чем ты думаешь. Честное слово, не разбираешься ты в женщинах! Âme puissante au crime… Очень, очень интересная! А ты ее упустил… Не зря же говорят: Бог посылает орехи беззубому.

— Но если ты так хорошо ее понимаешь, почему сам не подделал свидетельство?

— У этой задумки, как и у многих блестящих задумок, имелся один минус: она была неосуществима. Ведь Оливель тогда был под анархистами; и если я туда пробирался, то только тайно и в штатском. Соблюдал, так сказать, строгое инкогнито. Едва бы удалось по всей форме заключить брак in articulo mortis на анархистской территории. Или ты воображаешь, что комитет анархистов (а законные власти, помнится, в полном составе испарились) заверил бы подписи монахов и признал документ действительным? И потом, кастелянша, внушив мне эту идею, а я повторяю, что у нее потрясающий дар исподволь внушать другим собственные мысли, — потом сама пошла на попятную. Ужаснулась даже: «Нет, ни за что. Ведь это означает подлог!» Говорила так, словно предложение исходило от меня. Да просто плутовка поняла, что затея неосуществима, пока в Оливеле стоят анархисты. Раз капитал не приобрести, можно и невинность соблюсти. В нашу последнюю встречу она вовсю строила из себя благородную: «Вы заблуждаетесь на мой счет. Меня не интересуют ни подложные документы, ни ваши предложения».

— Какие еще предложения?

— Те же, что делал ей ты, какие ж еще! С одной только разницей: тебе кастелянша уступила. Уф, — Солерас перевел дух. — А уголовное право помнишь? Предложения, оскорбляющие личное достоинство… Она же такая брезгливая, ты что, не заметил? Безупречная чистюля, и притом абсолютно бесчувственная. Ведь в чувствах всегда кроется что-то нечистое, тут уж не поспоришь. А я был ей противен; до глубины души противен. У нее во взгляде читалась эта смесь страха и отвращения. Вызвать неподдельное отвращение не просто, поверь; а еще труднее вести при этом разговор и гнуть свою линию так, чтобы тебя не перебивали! Однажды я спросил у нее, какими извращениями занимался ее покойный супруг — за таким наверняка водился какой-нибудь грешок…

— Жули, ты кретин.

— Спасибо. А что, если я донесу на тебя, расскажу о подлоге и засажу за решетку?

— Поступай, как знаешь. Но подумай о ее детях. Двумя незаконнорожденными будет больше.

— Так значит, ты о детках пекся? О несчастных сиротках? Очень благородно, поздравляю.

— Ладно, не дури, говори прямо: ты и впрямь можешь меня выдать?

— Уже выдал.

Повисла пауза. Руки у меня затряслись, правая сама потянулась к заднему карману; но я вспомнил, что обойма пистолета пуста (я никогда не ношу заряженного оружия). А Солерас как ни в чем не бывало снова налил себе коньяку.

— Выдал, Льюис, выдал. Но не судье, а твоей жене. Во всех подробностях описал ей твои похождения с самой потрясающей женщиной здешних мест.

— Вот придурок. При чем здесь Трини?

— Если кто придурок, так это ты. Как это при чем? Думаешь, собственную жену можно вот так запросто бросить на произвол судьбы? Стоит ли удивляться, что несчастные женщины жалуются, мол, не понимают их мужья — так наставим им за это рога.

Я вырвал кружку у него из рук и швырнул прямо ему в лицо. Коньяк потек сначала по щекам, потом по голубой рубашке. Жули спокойно достал платок, вытерся и продолжал:

— Думаешь, я — мерзкий тип, а сам ничуть не лучше. С тобой просто невозможно иметь дело.

Две недели прошли, как в страшном сне; увы, нам, несчастным лунатикам…

4-ю роту бросили на передовую: противник перешел в контрнаступление. У нас большие потери.

Наконец, наступила небольшая передышка; мы окопались в городке, куда залетают гаубичные и минометные снаряды, а то и шальные пулеметные пули. Авиация совершает по два-три налета в день; на колокольне дежурят дозорные: при каждой бомбежке они кричат: «Просрались!». Потому что сигнал тревоги подают только тогда, когда на землю начинают сыпаться бомбы. Если бы это делали каждый раз, завидев в небе эскадрилью, никто бы и носа не успевал высунуть из укрытия.