Михаил Журавлев - Одержимые войной. Доля

– Ладно, прости, Костя, – смягчился Локтев, – я погорячился. Если хочешь, уходи из редколлегии. Держать не стану. Всё равно на пресс-конференции не засветился, не подставишь. Но скажи, почему вдруг?

– Терпеть не могу жидов! – опять повторил Костя и добавил. – Це не о евреях. Знашь, що за таке «жид»? Слухай, будь ласка. Жид – это такое состояние: у тебе всё вроде е, а мнится, що мало. Потому, що главного немае. Вот тут немае, – и он похлопал себя по груди слева, потом грустно усмехнулся и продолжил:

– А когда тут немае, всё, що ни добьется чоловик, в пыль обращается. Хтось бабки лопатой гребёт… Но им мало! Они, несчастные, всё гребут и гребут, а им всё мало и мало! Жадные, потому жиды! Они боятся, що тилькы остановятся, зараз всё потеряют. Це их беда, но им и не помочь. Хтось дереться нагору, де влада, як ти горные козлы… Та не свиты глазами, Дима! Я ж правду кажу… Каких бы вершин ни достигли, всё мало! Я розумию, ты пока не такой, но скоро таким будешь, якщо не остановишься. Так ни ж! Тебе не дают остановиться. Не дают самые страшные жиды. Ци третьи – им надо кровь людскую пить. Кого убивать, кого слегка поранить. Колы де вийна, им сама радисть. Це они нормальных людей мутят, одне з одным стравливают. А потом кривцю смокчуть, як вии голодни. Эти с удовольствием идут во всякие медики, щоб побильше страданий бачить. Иные пособят недужному, щоб не помер зовсим. Но щоб через время снова к ним прийшов. И – до одури! Устал бачить! Отпусти подобру. Ты знаешь, я чоловик надёжный, що знаю з таемного, никому не кажу. Та й шкоды ниякои вид мэнэ вам не будэ. Та нэ можу бильше я во всем цьом участвовать. Отпусти.

Дима молча наклонил голову и слушал, не подымая глаз. Одни слова цепляли, другие летели мимо. Он понял, работать с хохлом уже не доведётся. Значит, решение посадить на его место Краевского правильное. Лишний раз внутренне похвалил себя за интуицию. Она же подсказывала: лучше всего сейчас по-хорошему расстаться. Но годы тёплых товарищеских отношений, симпатия, питаемая им к хохлу, не давали решиться. Он молчал. Видя, что с ним происходит, Костя попытался помочь ему. С трудом разворачиваясь в салоне, протянул ладонь и, глядя распахнутыми глазами прямо в глаза давнему товарищу, промолвил:

– Прощавай, братыку! И не забувай, хто ты е, и хто мы вси е.

В душе Локтева шевельнулось что-то тёплое, щекочущее. Забытое ощущение на миг возвратилось к нему. Он поднял увлажнённые глаза на друга Костю, потянулся было застыть в крепком дружеском рукопожатии. Но едва ладони их соприкоснулись, разглядел он в Костиных глазах такое, от чего передёрнуло, и, подчиняясь импульсу, он схватился за протянутую руку со странным, почти сладострастным остервенением, судорожно сжал и буквально прошипел:

– Ну и уходи, христосик юридивый! Держать не стану. Но и назад, коль попросишься, не верну. Всё. Отвали.

Костя вышел из машины и направился к Краевскому.

– Ну что ты так долго? Дел же полно! – воскликнул тот.

– Прощавай, брат! А я ухожу из редакции.

Краевский замер. Услышанное не укладывалось в голове. Ещё каких-то три часа назад с жаром спорили о предстоящей работе, и вот…

– Вы что, с Локтевым расплевались?

– Ни, Толян. Це мий выбор. Устал дуже. Так що не поминай лихом.

Костя побрёл к выходу. Неожиданность разрыва была внешней. Внутренне оба были готовы именно к такому повороту, как показали последовавшие дни. Краевский увлечённо налаживал дело, с каждым днём всё уверенней чувствуя себя в роли редактора, испытывая даже облегчение от того, что не приходилось сталкиваться постоянно с тем, кто прежде занимал эту должность. Кийко, быстро оформив увольнение, буквально через день нашёл новую работу. Он пошёл вахтёром в школу, потеряв в зарплате, престиже, но ощутил себя на воле.

Доброе зимнее солнце играло тысячами радостных искорок в глубоких пушистых сугробах. Где-то неподалёку выстукивал дробь неутомимый дятел. На хоздворе негромко тарахтел движок. Грише пришло в голову назначить свидание здесь, на кладбище, неподалёку от могилы отца. Таня рассмеялась в трубку, когда он предложил это место, и согласилась, заметив, что встреча на кладбище – это очень даже романтично. Он объяснил ей, как доехать, и теперь, сидя на скамейке под массивной елью, переживал: а вдруг заблудится? Он приехал к назначенному месту часа за полтора, обошёл несколько расчищенных от снега дорожек, отметив, что, как ни странно, кладбищенские службы свою работу делают, несмотря ни на какую инфляцию и разруху в стране. Потом не без труда отыскал могилу родителя. Постоял напротив оградки, вглядываясь в буквы и цифры, слегка припорошённые снегом. Видимо, мама частенько здесь бывает, только не рассказывает. Могилка чистенькая, прибранная, снег почти отовсюду выметен, кроме того, что выпал за последнюю ночь – чуть-чуть припорошило. На граните красовалась фотография. Эмаль слегка пожелтела, но выглядела неплохо. И даже сухая ветка зимних декоративных цветов желтела под камнем. Почувствовав приступ угрызений совести, Григорий отвернулся и зашагал прочь. До встречи ещё оставалось время, которое он решил посвятить неторопливой прогулке. Людей вокруг почти не было. Не воскресенье, не Троица и не Родительская суббота, несмотря на десятилетия насаждаемого безбожия, регулярно собирающие на кладбища толпы людей. Гриша никогда не любил ритуальной обязаловки. Поминальная рюмка, другая, третья, плавно переходящие в обыкновенную попойку на могиле, нередко заканчивающуюся нелепыми, по его мнению, песнями и криками, нарушающими покой усопших. Ему более нравилась величественная строгость ритуала в крематории. На красивом мраморном постаменте гроб с телом. К нему один за другим подходят прощающиеся родственники с цветами под приглушённые звуки хорошей симфонической музыки, после чего цивилизованно и аккуратно подъёмный механизм приводит в движение постамент, и гроб медленно погружается под пол, где труженики комбината ритуальных услуг оказывали телу последние огненные почести.