Михаил Журавлев - Одержимые войной. Доля

– Я сейчас о другом. Ваша работа всё-таки не столь партийная, сколь общественная. То есть, журналистика. Хорош только тот журналист, кто поражает воображение читателя. Я понятно говорю?

– Разумеется.

– Так вот. Зная вашу партийную идеологию в целом и направленность вашего будущего печатного органа…

– Уже не будущего. Уже настоящего!

– Да-да, – поморщился профессор. – Так вот, зная всё это, я хочу предложить лично вам как редактору, который наверняка захочет иметь в газете свою редакторскую колонку, одну из постоянных тем, которая будет иметь, так сказать, эксклюзивный характер.

– Вот это здорово! И что за тема? – вновь поспешил Краевский, и профессор вновь отметил про себя, что, к сожалению, его 9-й испытуемый – птица невысокого полёта.

– Психиатрический произвол, – после паузы ответил профессор и прочитал на лице собеседника застывшее изумление. – Вам кажется не ясным моё предложение, я вижу. Поясню. Я обладаю достаточно обширной информацией по данной теме и готов её вам дозировано «сливать», как это сейчас модно называть. Заметьте, абсолютно бескорыстно. Из любви к искусству. Ссылаться на меня как на источник вам тоже не следует. А тема обширна, никем в этой стране пока не освещаема. Да и в будущем в должной мере освещаема не будет, я полагаю. Настолько она, как бы это поточнее сказать, деликатна. Ваша задача подавать её, информацию мою, то есть, читателю так, чтобы от заметки к заметке у него постепенно сложилось негативное отношение к отечественной психиатрии в целом. Нужно, чтобы в этой отрасли обыватель видел криминал, человеконенавистнический заговор и тому подобное.

– Что-то не пойму, Владислав Янович, вы ж сами имеете к психиатрии отношение. Зачем вам дубина против своей же профессии?

– Всё просто, я не с профессией в данном случае борюсь, а с профессионалами. У меня, знаете ли, есть конкуренты, я хочу подпортить им карьеру, – широко улыбнулся Беллерман, сверкнув очками в очки Краевскому. Краевский кивнул и задумчиво произнёс:

– А о каком произволе может идти речь?

– Например, случаи принудительной госпитализации абсолютно здоровых людей с целью отобрать у них жилплощадь. Или психиатрическая дискредитация неугодных оппонентов в науке, культуре, политике. Или факты ненадлежащего лечения действительно больных людей, применение жёстких и неэффективных методов типа электрошока или аминазина. Ну, и тому подобное. Вы будете дозировано поливать грязью психиатрию, ссылаясь на конкретные доказуемые примеры, а я вам буду подгонять фактический материальчик. Ну, как?

– Заманчиво, – почти согласился Краевский. В этот момент он вспомнил, как воспользовался вместе с редакцией «Памяти» информацией от Беллермана о погромах на кладбищах, и чем всё закончилось.

Беллерман обратил внимание на перемену в лице и догадался, о чём именно вспомнил собеседник, и тут же переключил:

– Если не перешагивать некоторых барьеров, не нами установленных, и не допускать откровенных передёргиваний, бояться совершенно нечего. К тому же КГБ больше не существует. Да и государства, олицетворением которого был этот мощный инструмент подавления, тоже нет. Так что, соглашайтесь на моё предложение, и будем по-прежнему работать вместе. Поверьте, я хотя и беспартийный, но мне многое из ваших идеологических установок нравится. Не хотелось бы сливать информацию вашим конкурентам по СМИ. Всё ж столько лет знакомы. А?

Подошёл Кийко. Его громоздкая фигура слишком вызывающе смотрелась бы за столом президиума, и хотя в новой газете он был назначен третьим лицом, пресс-конференцию просидел в зале на последнем ряду. Он глянул сверху вниз на профессора. Тот осведомился:

– Как самочувствие?

– Це що, риторический вопрос чи профессиональный звычай? – с неохотой пожимая руку профессору, отвечал гигант.

– Я не хотел вас обидеть, дружище! Но согласитесь сами, не всякому выпадает оказаться в такой ситуации, – рассмеялся Беллерман.

– А в який такий ситуации?

– Ну, как же! Бывший подчинённый и бывший начальник поменялись местами.

– Тю! – протянул Кийко. – Нормальное дило. Це ж не чоловик та жинка, щоб ролями поменяться нияк було. А зараз и не такие дела делаются. Я кажу, немае царя, щоб не скинуть. Вы тут, собственно, о чём-то важном? Так я уйду, колы помешав. Или так, треплетесь?

Профессора покоробило. Ему не нравился простодушный с виду и наглый, как таран, великан. Неоднократно он пытался, сталкиваясь с ним, перешибить его могучую мужицкую энергию, или, на худой конец, поддеть на чём-нибудь. Обидеть Костю было делом невозможным. Лишь вогнать в краску. Но подчинить его волю своей – никогда. Исподволь проверяя его во время общения на гипнабельность и всякий раз убеждаясь в абсолютной невосприимчивости великана к гипнозу, профессор испытывал глубочайшее разочарование. Впрочем, рассуждал он, Кийко, вероятно, представляет собою природную аномалию, шутку природы, никакого смысла в её эволюции не имеющую, а потому бесперспективную. Однако досада на невозможность что-либо сделать с ним то и дело посещала Беллермана, и он старался избегать с ним контактов. Тот, в свою очередь, не испытывал симпатий к профессору, хотя, говоря точнее, вообще не испытывал к нему никаких чувств. После передряги с кассетами Никитина, откуда, как он полагал, его вытащили могучие руки всесильного Локтева, вставшего за соратника по афганскому братству, его отношение к профессору сдвинулось в сторону высокомерной неприязни. Исчезнувший из его жизни капитан КГБ, кого он всё ещё чаял когда-нибудь увидеть, не зная об его убийстве, в своё время кое-что поведал о Беллермане и его делах. Но поскольку такие чувства, как неприязнь, презрение или злоба, для широкой души Кийко были так же нехарактерны, как болезни для его гигантского тела, он не мог долго удерживать их в себе, и в самое последнее время слегка смягчился к профессору, раз волей-неволей приходилось иногда общаться. Просто помнил, что успел ему рассказать Никитин о Беллермане, и сохранял дистанцию. Тому ничего не было известно о взаимоотношениях Кийко и погибшего капитана – то была «территория» группы Целебровского и Логинова. Знай бы он это, иначе бы строил отношения с гигантом.