Константин Кудиевский - Горькие туманы Атлантики

— Ишь нашли с чем шутки шутить! Начнут кружлять самолеты — быстро забудешь, где пуговицы на штанах…

— А ты, Ермолаич, суеверный, оказывается, — усмехнулся Савва Иванович. — Может, и в судьбу-индейку веруешь?

— Верить не верую, а в кошки-мышки с ней не играю… Поплаваешь с мое — уразумеешь. Кто в море не бывал — тот и богу не маливался, слыхал? Это на берегу грехи прощают да списывают, а в море они, окажись чего, камнем на шею. Судьба, как и служба, любит порядок и уважительность, так что уж лучше ее не испытывать и от греха держаться подальше.

— Серьезная философия.

— Мне философствовать некогда, — насупился старший механик, уловив иронию в голосе Саввы Ивановича. — Мне надо, чтобы дизель работал. Заглохнет — тогда, помполит, и твои молитвы нам не помогут.

— А ты, Ермолаич, знаешь молитвы надежнее?

— То уж моя забота… Так что, Савва Иванович, дорогой, других воспитывай, кто помоложе. А меня поздно: каков есть — таким и помру напоследок. — Он закурил длиннющую, туго набитую табаком самокрутку, покосился на валенки собеседника, поинтересовался сочувственно: — Мучают ноги?

— Мучают, — вздохнул помполит. — Доктор на мне перепробовал все рецепты, а толку…

— Слякоть такая, не то что кости — железо насквозь проедает. А я тебе, Савва Иванович, гусиного жира дам. Натрешь ноги — и сразу в сухой шерстяной чулок. Я — когда, бывает, сведет суставы — только тем и спасаюсь.

Синицын докурил самокрутку торопливо и жадно, видимо вспомнив о том, что пора со свежего воздуха возвращаться в машинное отделение, душное и горячее. Влажными пальцами загасил окурок и лишь затем швырнул его за борт. Тихо спросил:

— Про Севастополь ничего не слыхать? — И так как Савва Иванович отрицательно покачал головой, грустно добавил: — Сестры там у меня… Неужели и Севастополь сдадут?

Теперь, когда шли к родным берегам, когда с каждым часом «Кузбасс» приближался к ним, хоть и были они еще далеко, думы о доме все чаще заполоняли моряков. Думы и радостные, и тревожные… Раньше расстояния как бы сглаживали их остроту, делали нереальными, почти отвлеченными. Выход в море сразу же приблизил мысленно к дому, и в каждом сейчас нарастала нетерпеливость — та привычная морякам нетерпеливость, что овладевает ими при возвращении из долгого рейса и от которой невозможно уйти, отвлечься или забыться. Моряки знали, что эта нетерпеливость будет становиться все невыносимее по мере приближения к дому и самыми тягостными окажутся последние сутки пути. В эти сутки каждый настолько поглощен своим личным, что уже не услышишь на судне ни разговоров, ни шуток, ни громкого слова: люди либо скрываются по каютам, либо бродят по палубам молча, не замечая друг друга.

Правда — то ли потому, что до родных берегов еще надо было шлепать и шлепать, как выражался Синицын, то ли замедленный ход в тумане скрадывал привычное ощущение плавания, — нетерпение моряков пока не достигло накала и выражалось, пожалуй, лишь в говорливой оживленности молодежи.

— Даже жалко союзников, — разглагольствовал Семячкин, кивнув на соседние транспорты, — мы все-таки топаем к дому, а они — на другой край света.

— Переживут, — мрачно обронил Бандура. — Сидя за океаном, Гитлера не осилишь…

— А вы, товарищ боцман, в политике разбираетесь! — поощрительно заметил рулевой, настраиваясь на веселую волну. — Вам бы все буквы выучить — могли б помполитом плавать.

Послышался ленивый смешок, все, кто присутствовал рядом, насторожились, ожидая, чем ответит угрюмый Бандура. Взъерепенится? Но ведь Семячкин только того и ждал… Однако боцман внезапно миролюбиво повернулся к рулевому, по-дружески, почти ласково попросил:

— Слушай, солнышко, не серди: подвернешься нечаянно под руку — и останутся от тебя только мокрое место да шнурки от казенных ботинок. А мне неприятности в Баскомфлоте: ты ж за полгода профсоюзные взносы не заплатил, с меня ж их потом и высчитают, рублей двести. Ты говорят, гроши копишь на серьгу?

Семячкин на миг растерялся, не зная, подыгрывать ли Бандуре, но тому уже подыграл Сергуня, невинно поинтересовавшись:

— На какую серьгу, товарищ боцман?

— Которой во время шторма язык к левому уху крепится, чтоб не болтался. Правда, стармех давно предлагает его язык использовать на качке заместо кренометра. Только и делов, что на подбородке градусы разметить!

Матросы захохотали, и Семячкин понял, что словесную схватку с боцманом проиграл. А тут еще Марченко поглядел на часы и хлопнул его по плечу: