Константин Кудиевский - Горькие туманы Атлантики

— Хэлло, Кэт, вы не побаловали бы меня стаканчиком чаю?.. Да, да, покрепче, пожалуйста, по-корабельному.

Ночевать он будет обязательно дома, а не здесь. А может, побродить часок-другой возле Темзы? Мальчишество? А он и есть мальчишка, как дал понять ему Дадли Паунд. А Дадли Паунд не ошибается никогда: нюх у него, как у ирландского сеттера.

Он довольно потер руки, когда стюардесса с подносом вошла в кабинет.

— У вас есть жених, Кэт?

— Да, сэр. Он танкист, воюет в Северной Африке.

— Я желаю вам счастья. После победы.

— Скорее бы, сэр.

— Скоро, Кэт, скоро. Если мы не осилим Гитлера, это сделают русские, попомните мое слово. — Он отпил глоток душистого чая и улыбнулся от удовольствия: — Спасибо, Кэт. Вы, пожалуй, единственный человек в штабе, который знает по-настоящему свое дело.

«Кузбасс» прибыл в Мурманск в конце июля. Стояла теплынь, залив сверкал расплывчатой синевой, и все это после Арктики казалось чудом: в то лето дрейфующие ледяные поля выносило к самому материку. Сопки на солнечных склонах истекали жидким плавучим маревом, и зелень, потемневшая к исходу короткого полярного лета, окутывала гранитные подбородки гор курчавыми буйными бородами. Деревянные неровные улочки города, беспорядочно громоздившегося уступами от бухты к низкому поднебесью, тихо грелись на ласковом, незлом солнцепеке.

От иностранных моряков, прибывших раньше, мурманчане уже узнали о трагической доле конвоя. Поэтому «Кузбасс» встречали едва ли не все жители города, как встречали теперь каждое судно, приходившее из океана. После кошмарных историй, о которых наслышались горожане, эти суда, наверное, чудились им призраками.

Причал был заполнен портовиками, моряками с других судов, родственниками и друзьями «кузбассовцев». А за оградой гудела другая толпа: тех, кого не пускали в порт.

Вокруг «Кузбасса» суетились буксиры, предлагая свои услуги, но Лухманов решил швартоваться сам: на лишние маневры и остановки уже не хватало терпения. Все свободные от вахты высыпали на палубы, прилипли к бортам, вырывая друг у друга бинокли, чтобы в толпе распознать своих близких. Похоже было на то, что выдержка, сопутствовавшая экипажу долгие месяцы, в последние минуты изменила ему. И только Семячкин и Дженн смотрели на берег грустно: он означал для них скорое расставание. Эгоизм любви не имеет границ, и будь на то воля американки и рулевого, они согласились бы, ни минуты не задумываясь, опять повторить смертельно рискованный и тягостный рейс теплохода.

Швартовались, как ни странно, недолго. С берега узнавали моряков, что-то кричали, размахивали руками, плакали. А Лухманов, занятый тем, что прикидывал оставшиеся метры до стенки, рассчитывал на глаз, когда застопорить ход и отработать назад, когда перекласть штурвал, чтобы не навалиться кормой, никак не мог основательно посмотреть на причал, поискать взглядом Ольгу.

Наконец завели швартовы. Капитан подошел к переговорной трубе и устало передал в машинное:

— Спасибо, товарищи. Все.

Забубнив напоследок радостно и возбужденно, двигатель смолк. И как-то сразу на судно надвинулись береговые звуки, от которых отвыкли: гул встречающих, вскрики маневровых паровозов и лязг буферов, голос громкоговорителя, сообщавшего где-то на улице последние известия. Лухманов, обессилев, облокотился на поручни мостика и смотрел теперь вниз, на причал, скользя по множеству лиц, способный узнать и увидеть только одно. И когда увидел, обмер, слабо помахал рукой, и слезы жены заставили его торопливо закусить губу.

Моряки спускались по трапу — и толпа тут же поглощала их, обнимала, тискала как-то вся сразу, выражая радость от встречи бурно и шумно. «Кузбассовцы» с трудом пробивались к своим. Американцев приветствовали так же горячо. Когда снесли на носилках к санитарной машине того, у которого доктор вынул осколки, ему беспрерывно пожимали руку, а матрос глупо и растерянно улыбался, что-то по-своему лопотал, и ему кивали в ответ, хоть и не понимали, и тоже улыбались, подбадривали, поздравляли с возвращением.

И лишь когда спустился Лухманов, вокруг примолкли и расступились. Он медленно шел по людскому коридору, ощущая под ногами непривычную тяжесть земли. Она качалась под ним, и вместе с нею покачивался и он, словно заново учился ходить. Потом в конце этого живого коридора увидел Ольгу. Пересиливая литую скованность в ногах, почти побежал.

Она не сдвинулась с места, только ойкнула и прижалась к нему лицом. Плакала уже открыто, не сдерживаясь. Лухманов молча гладил волосы ее, щеки и боялся зажмурить хоть на мгновение повлажневшие глаза, чтобы это не оказалось сном и Ольга вдруг не исчезла, когда он снова раскроет их.