Владимир Сапожников - На фронте затишье

— Только напиши. И забывать будешь — тоже напиши. Господи, светает уже. Вот и первая моя ночь…

Она плакала и смеялась.

…Мы сходили с Серегой на рыбалку, искупались и ждали, когда придут с поля Ольга Михайловна, Саша, Васятка. Мешок мой стоял собранный на крыльце, я хотел выйти по холодку, чтобы к ночи добраться до города.

Хлопнула калитка, кто-то крикнул:

— Эй, мужичок с ноготок! Письмо вам.

— От папки? — важно спросил Серега.

На конверте стоял синий треугольник.

Письмо мы положили на стол и накрыли тарелкой.

— Мамка обрадуется, — сказал Серега. — Она всегда как маленькая делается, когда письмо от папки приходит.

Увидев кого-нибудь на улице, он кидался к пряслу и хвастал.

— Тетка Луша, наш папка письмо прислал с войны. На столе под тарелкой лежит.

Приехали все веселые: им уже сообщили о письме.

Ольга Михайловна вошла спокойная, радостная, а Саша влетела как ветер, уронив в сенцах ведро. Васята неторопливо смотал кнут и поставил в угол. Ополоснув руки, Ольга Михайловна разорвала конверт. Светлая улыбка не сходила с ее лица.

— Уважаемая гражданка Ланскова, — начала она читать. — Ваш муж, солдат 19-го полка второй пехотной дивизии… Нет, это не письмо. Что-то я не разберу ничего… Дивизии… Прочитай-ка, Саня, что написано.

Ольга Михайловна опустилась на стул, письмо в ее руках дрожало.

Саша взяла письмо, запинаясь, быстро начала читать.

— Ваш муж… 19-го полка второй пехотной дивизии… в бою за город …Великолукской области. Мамочка… мама… — Саша прижала к груди листок, сухо глотнула.

— Ну что? — еле слышно спросила Ольга Михайловна.

— Мамочка, родненькая… — повторила Саша. — Родненькая моя… — Она упала на стол, забилась в плаче. — Это же… это… — Она разрыдалась громко и безутешно.

— Ты не кричи так, — устало сказала Ольга Михайловна. — Может — это и не нам. Это не нам, Саня, это и не письмо вовсе. И почерк не отцовский.

Она поднялась со стула, сунула письмо за рамку с фотографиями. Потом зачем-то вышла.

— Васятка, ступай выгони кур из огорода, — сказала она, тотчас вернувшись. — Не плачь, Саня, это не нам. Ошиблись люди. Где письмо?

Она стала искать, мечась по комнате. Серега, болтая ногами, смотрел большими глазами на мать, а Васятка ходил за ней и все повторял:

— Не плачь, мама. Не плачь. Не плачь.

…Саша проводила меня за ворота и забилась у меня на груди.

— Прощай. Нет, постой, еще погляжу. — Она опять зашлась в плаче и, всхлипывая, долго не могла выговорить ни слова. — Мы теперь тебя будем ждать. У нас больше никого нет, кроме тебя. Ты не забудешь?

Я разнял Сашины руки. С застывшим лицом она глядела мне вслед. К их дому тянулись женщины, из избы слышался разноголосый женский плач.

На станциях высыпали из вагонов, раскладывали между путей костры, варили суп из сушеной картошки. На перроне толпа, всюду зеленые выцветшие гимнастерки, такого же цвета блины-пилотки.

Очереди к водогрейке, в уборную, за всем, что продается, что можно получить за солдатское «спасибо». Толпа солдат торгует арбузы у языкастой тетки с необъятной грудью. Одни торгуют, другие таращатся на ее богатые достоинства.

— Чего уставился, как тот сыч? — ругается, поводя глазами, бабенка.

— Эх, тетя, вон энту пару арбузов я бы закупил.

— Грошей не хватит, купец вшивый, — хохочет бабенка.

Но вот паровоз свистит, по перрону разноголосый крик: «По вагонам!» Мы хватаем котелки с недоваренным супом, кидаемся животами на пол распахнутых, уже движущихся теплушек, станция пустеет, а поезд, разгоняясь, начинает выстукивать колесами. Поля уже бурые: пшеница поспела. Пробегают мимо перелески, деревушки, колодезные журавли. В телеге по пылящему проселку едет женщина, она останавливает лошадь и, сняв с головы платок, машет вслед солдатскому поезду.

Под перестук колес лежи и думай, что было с тобой, что будет. Поезд идет ни шатко, ни валко, три дня уже в пути, а сколько ехать еще — солдат не знает, знать ему это не положено. Дорога на фронт — твой отпуск, твой курорт, наслаждайся жизнью, не отстань от эшелона, чтобы не попасть в дезертиры.

Горланили песни, надрывали животы солдатскими анекдотами про попа и генерала, про Пушкина и соседку, спали «от пуза» и сверх того, — словом, веселились, как могли, не тужили.

Молодые хороводились и ночью — гуляй, ребята, война далеко, лови момент с вокзальными матанями, — а семейные чертили цигарками на нарах: как там баба с детишками, все ли живы-здоровы, запасут ли дров на зиму. Глава семьи — отрезанный ломоть, далеко увезли, устучали его вагонные колеса…