Владимир Сапожников - На фронте затишье

— У вас все телеги такие?

— Нет. Моя лучшая. Ее даже на выставке показывали. А вы на квартиру к нам зря напросились.

— Я не просился. Если нельзя, поищу другую.

— Поищите. Мама у меня строгая. Станете приходить поздно с гулянок — выгонит.

— Я буду приходить вовремя.

Глаза у нее были синие, и мне опять показалось, что такой разговор давным-давно был уже, когда за что-то вот так же на меня сердились, и мне хотелось, чтобы этот разговор и дорога продолжались без конца.

Плыло над полем марево.

Я лег спать на сеновале. Мать Саши, маленькая женщина, тихим, усталым голосом сказала мне: «Ладно, живите. Чего уж там. В доме две бабы, обиходим».

Двенадцатилетний Васята подал руку, как взрослый, потом ушел к своей лошади. Глядя на него, протянул руку и пятилетний Серега и жадно взглянул на мою пряжку. Саша рассмеялась:

— Вы от него все медные вещи прячьте. Он до них большой любитель.

— Я просто так гляжу, — возразил Серега.

Вернувшись вечером, Саша с матерью, Ольгой Михайловной, долго хлопотали по хозяйству, кормили скотину, тихо разговаривая. Потом Саша ахнула:

— Опять не высплюсь. Мам, не буди рано. Вчера с поля ехала, в телеге уснула.

— Ох ты, горе мое, — сказала мать. — По мне хоть до обеда спи. Только ведь все равно бригадир прибегеть.

Потом стало тихо-тихо, сквозь дыры в соломенной крыше сарая я видел, как падают звезды.

Меня разбудило дзиньканье молока о ведро. Я глянул в щель: Саша доила корову. Ольга Михайловна растапливала печурку, а Васята рубил дрова. Не было только Сереги. Он еще спал. Саша хмурилась, откидывая косу, которая мешала ей доить, сердилась на корову и вдруг чему-то улыбалась. Никогда не знаешь, отчего улыбаются девушки, отчего хмурятся.

Я слышал, как она цедила молоко, потом, сладко зевнув, потянулась, сгоняя последний сон.

— А я сказала постояльцу, что ты сердитая, ругаться будешь.

— Озорница, что человек подумает?

— Пусть думает, мне что за забота?

Они сели завтракать за дощатый столик, врытый в землю под березой. Ели молча, отгоняя жужжавших мух и пчел. Наевшись, Васята сказал:

— Пойду за лошадьми.

— Ступай, сынок.

Минут через пятнадцать он привел коней, и они стали с Сашей запрягать.

Я опять уснул, и, когда проснулся, во дворе никого не было. Улица тоже была безлюдна. Внизу над речкой сугробами лежал туман, хлебные поля за околицей сверкали.

Дверь скрипнула, затопали босые ноги.

Проснулся Серега. Поплескавшись у рукомойника, он вытерся подолом рубахи и направился к столику, где стоял его завтрак: кринка молока и тарелка картошки. Я снял с печки свой котелок и сел напротив. Серега чистил картошку, круто солил ее, запивал молоком.

— У моего папки тоже есть ремень, — сказал он. — Он на фронте, а ты не на фронте.

Я спросил его:

— Ты почему без хлеба завтракаешь?

— Так у нас же его нету вовсе, — весело ответил он с полным ртом. — А картошка есть.

Он болтал босыми ногами, глядя на меня васильковыми, как у Саши, глазами.

Я разрезал пополам свой хлеб, протянул Сереге. Он взял, но, вдруг сообразив что-то, опять положил на стол.

— Мамка сказала, чтобы я ничего не брал. Ты же раненый, а я не раненый.

— Ничего, ешь. Я хлеб не люблю. Он мне не нравится.

— Будя врать-то! — захохотал Серега. — Я бы целую буханку съел. Знаешь, какой я жоркий! Мамка говорит: «Ты прорва». Прорва это на мельнице, где окуни клюют, а человек не бывает прорва.

И Серега снова захохотал.

— Ты что же, рыбачишь?

— Рыбачу. Вчера окуня поймал, во такой. Уху варили. Мамка говорит: «Молодец, кормилец для семьи».

Хлеб он так и не взял.

— Отец письма пишет?

— Мамка говорит, давно не присылал. Может, говорит, убили. А если убили, значит, он не придет?

— Ты отца-то помнишь?

— Помню. Я раз воробья из рогатки убил, положил его на крыльцо, а он — хлоп и улетел. Может, папка оживет, когда его убьют?

Он накрыл дощечкой горшок с картошкой, чтобы не расклевали куры, и предложил:

— Пойдем удить?

— Это можно. Только сначала, может, крыльцо поправим? Будешь мне помогать?

— Буду, — согласился Серега.

Мы разобрали старое крыльцо, вырезали чурбаны под лежаки и, уложив их, обшили заново построганными досками. Потом разрезали жердь и приделали перильца. Закончив работу, сели на новое крыльцо — отдохнуть.

Серега сказал:

— Мать похвалит: «Молодцы!», а Санька будет смеяться.

— Почему будет смеяться?

— Она озорница. Вчера ты ушел спать, она говорит: «Напугаю солдата. Кверху шерстью надену шубу и напугаю».