Владимир Сапожников - На фронте затишье

— Пошли, старшина, — сказал Вася Шлемов.

Он взял коробки, побежал, сгибаясь, но не сделал и десяти шагов, упал. Кубанка покатилась под горку, нырнув под куст шиповника. Вася не шелохнулся.

Я повернул его на спину, закрыл лицо.

Слева гремел ручной пулемет. Он тоже передвигался к лесу. Кто это? Моисеенко или Самохин? Я спустился в неглубокую канавку, прополз по ней до конца и выглянул. До леса оставалось саженей пять. Пятясь, я тянул за скобу пулемет. Очереди трассирующих пуль высоко летели над головой.

Мой сосед с ручным, согнувшись, пробежал мимо. Я уже совсем вытащил пулемет, вдруг скоба вырвалась у меня из рук и пулемет, клюнув стволом, покатился обратно. Мне обожгло лоб, на глаза стало наплывать что-то липкое. Боли не было, будто кто-то провел ногтем по лбу. Я стал куда-то проваливаться, но, проваливаясь, слышал, как в кожухе пулемета бурлит закипевшая вода.

— Живой? — спросил меня кто-то. — Ты?

С усилием я открыл глаза. В темноте смутно маячило лицо, но я сразу догадался, что это Козловский. Он долго, казалось, целую вечность, смотрел на меня.

Мне хотелось крикнуть, заплакать, но сил не было пошевелить губами, открыть рот…

Уже в госпитале я получил письмо от капитана. Он писал, что вынес меня Козловский. Он сам был ранен в руку, тащил меня на шинели и добрался под утро еле живой.

Хлеба поспевали, над полем плыл белый пух молочая. Перепелка серым шариком катилась через дорогу, оставляя в пыли узенькую строчку следов.

Я шел по проселку, сворачивал в луга и снова шагал по мягкой колее. Синими глазами глядели на меня васильки.

Я шел в село Журавли. Выписывая из госпиталя, хирург сказал мне:

— Отдохнешь в деревне. Воздух и покой долечат лучше лекарства.

Воздух был, как родниковая вода. Плыло над хлебом марево.

Четыре месяца я пролежал в госпитале. Рана на голове затянулась, кость срослась, и только была еще слабость, и звенело в ушах.

Дорога бежала между овсов. Светлые метелки их налились и свесились к земле. Запряженная лошадь стояла в хлебе и, вырывая с корнем стебли, жевала их. Увидев меня, она подняла голову и, должно быть, устыдившись своего разбоя, перестала жевать. Была она худая, на пыльных боках отпечатались следы хворостины.

— Ай, как нехорошо! — Взяв вожжи, я вывел лошадь из хлеба. Шлепая разбитыми нековаными копытами, она понуро зашагала по дороге.

В телеге кто-то спал. Разбитые сапоги, пестрое платьице; загорелое усталое лицо с полуоткрытым во сне ртом. Темная коса обвивала шею и лежала на груди.

Гудели шмели, пролетая черными точками. На грядку телеги опустилась бабочка. Мне показалось, что я когда-то уже шел так же вот рядом с телегой и лошадь мягко шлепала по пыльной дороге среди хлебов. И хотелось, чтобы дорога не кончалась.

Вдруг лошадь остановилась: съехала дуга, расползлась супонь. Я попытался стачать ее, но гнилая веревочка рвалась. Я распряг лошадь, вытащил гуж и стал вырезать из него тоненькую полоску для супони.

Сзади застучали колеса: кто-то ехал на двуколке.

— Что? Супонь? — подъехав, спросил пожилой человек с небритым лицом. — Никак сбруи не напасешься. Мужиков нет, в кузнице женщины работают, а шорников во всем районе не найдешь.

Мужчина вылез из коробка, поправил на лошади шлею.

— Спит Лександра. Всю ночь работали: сено ставим, пока погода. Ты, вроде, не здешний? Куда идешь-то?

— В Журавли.

— Ко мне значит. Отдыхать?

— Из госпиталя.

— Ну, давай бумаги. Я председатель колхоза.

Левой руки у него не было, но он ловко развернул бумаги протезом в черной перчатке.

— С какого фронту? С Украинского? А я с Белорусского вернулся. Ну, надо тебя куда-то определять.

Председатель задумался, ловко сворачивая одной рукой цигарку и не просыпав табаку.

— А, может, к ним с матерью и пойдешь? Лександра, а Лександра? — окликнул он девушку. — Встань-ка, Сашута.

Девушка испуганно подняла голову, села, поправив на коленях платье.

— Вот солдата, старшину то есть, на квартиру возьмете с матерью.

Она переводила взгляд с председателя на меня, потом спросила:

— Какого солдата? Откуда он взялся?

— Не знаю, девка, откуда берутся раненые солдаты. С войны, должно быть. Постель ему организуете. Варить будете. Продукты им дают.

Я шел за телегой. Девушка ни разу не оглянулась. К щеке ее прилип листок клевера.

— Как вас зовут? — спросил я.

— А вам что? Ну, Саша.

— Колесо скоро у вас рассыплется.

— Новое дадут. На резиновом ходу. Вы бы уж садились лучше. Чтобы не рассматривать.