Владимир Сапожников - На фронте затишье

Перед Смоленском мы всю ночь простояли на затемненной станции, но едва тронулись, поезд резко затормозил, попадали котелки.

— Вылезай!

Мы посыпали в двери.

Уже рассветало. С неба несся грохот: над поездом низко шел юнкерс, на станции заливались зенитки.

Мы лежали вдоль состава, прислушивались к шуму боя. В голове состава рванула бомба, что-то загорелось, густо дымя. На втором заходе бомба угодила в соседний эшелон, полетели крашеные доски, как мячики, крутились в воздухе и шмякались о землю мешки с чем-то тяжелым: сахаром или крупой.

— Вот ты и крещеный, — сказал я Косте. — Первая бомба.

В Барановичах нас ссадили с эшелона и повели на пункт расформировки. Еще по дороге я приметил капитана в башлыке и кубанке — наш. Он шел среди офицеров: значит, Четвертый Кубанский тоже прибыл за пополнением. Сделав вид, что поправляю обмотку, я начал отставать, следя за капитаном в башлыке: как бы его не потерять из вида. Потом в тысячной толпе расформировочного пункта попробуй найди, а к своим попасть охота.

Вышло хорошо: капитан знал командира нашего дивизиона и моего эсадронного Павла Семеновича. Часа через два мы с Костей получали на продскладе паек на двадцать пять человек: капитан назначил меня старшим команды. Костя попадал в саперы, но капитан-кубанец все уладил.

Считай, сержант, тебе повезло, — сказал он Косте. — Они тебя в писаря брали, штабником. Я им в обмен бухгалтера сунул. Ну, топайте. С дружком везде легче, сам знаю.

Потом километровой колонной мы шли к частям: наши стояли уже в Польше, за границей. Шагали днем и ночью, сосали на ходу пухлые, пахнущие опилками союзнические галеты, рассыпались горохом, когда налетали мессера. На истоптанных гусеницами полях водилось страсть зайцев; спугнутые с места, они ошалело метались, не зная, куда бежать, влетали в колонну, и их ловили руками.

Наш дивизион еще комплектовался. Волнуясь, я зашагал к хуторку с мельницей, где стоял наш эскадрон.

Вот и коновязи; казаки пьют чай, лица незнакомые, провожают чужими глазами. Первый, кто меня узнал, был Моисеенко. Кинулся, облапил. Нас окружили. Подошел капитан, совсем не по уставу обнял, долго глядел и не по уставу смахнул с лица слезу. Он прихрамывал, еще больше побурел и опять сипел горлом: он всегда простывал.

— Михеич жив? — спросил я.

— В госпитале.

— А Клочков?

— Клочкова нет.

Клочков был мой земляк, с Алтая. Не было Кузьмина, Абросимова, Черепанова. Кто убит на реке Молочной, кто где, моих «стариков» не было. Клочков-то Лешка! Я все ждал, что он выбежит, закричит несуразное, глупое и доброе. А у Черепанова трое… Похоронные, наверное, уже ушли домой…

— Вот помкомвзвода привел, — показал я на Костю.

— Очень рад, — кивнул капитан, смахивая опять слезу.

Из «стариков», кроме Моисеенко, остались Шишкин, Седельников, Козлов. Моисеенко посерел, осунулся: у него убило коня. От горя он бормотал что-то.

— Старшина, пять седел не хватает, раздобывать надо, — сказал мне капитан.

И пошла обычная моя жизнь, когда уснуть часок — удача, а помыться в бане — и того больше. Скоро мы тронулись в марш, но бои шли пока не крупные; еще не закончилась комплектовка частей. Наш дивизион то метался по передовой, сменяя полки, выходившие на переформировку, то стоял в резерве штаба корпуса.

Я получил от Саши письмо, она писала, что у них начали уборку, что мать Ольга Михайловна совсем слегла от горя, но теперь поднялась и ходит на ферму.

Не во сне ли это было? Тишина, туман над речкой,

Саша… Было ли это? Другая жизнь, несолдатская, казалась уже не сном, мечтой, а выдумкой. Вот только листок бумаги, тетрадная синенькая корочка, и говорит, что Саша была в моей жизни, что она есть и меня ждут там…

Одного офицера у нас не было, и Оленева капитан поставил временно взводным. Капитан знал нашу дружбу, послал меня к нему:

— Сходи к дружку. Погляди, как там у него.

Капитан уважал Костю за образованность, ставил наравне с офицерами.

Костя втягивался во фронтовую жизнь, привыкал…

На нашем участке готовилось в этот день наступление. Мы сидели в траншеях по берегу глубокой пади, заросшей акацией и орешником. Падь была глубокая, непроходимая, внизу даже днем лежал туман, он поднимался с болота. Перестреливались минометчики, немцы били с той стороны бугра. По карте напротив нас была деревня, а на бугре виднелось каменное строение: не то дом, не то сарай. Эту деревню мы должны были взять.

Темнело. Привезли ужин. Я был во взводе Кости. Подошел капитан и спрыгнул в траншею. Он тоже налил себе из термоса чаю.