Вадим Белов - Лицо войны [Современная орфография]

Вальнев и унтер в первую минуту растерялись…

— Ты цел, да? — продолжала рыдать женщина, теребя драгуна… — Скажи же, мой мальчик, мой дорогой, единственный!.. Они взяли тебя в плен?.. Их было много? Теперь они хотят отнять тебя от меня, они сошлют тебя в ужасную Сибирь, в страну снегов и медведей, и там будут мучать, расстреляют или повесят далеко от родины и от меня… О, я знаю, как обращаются с пленными эти варвары…

Вальнев хотел отъехать…

— Нет!.. — истерично закричала женщина… — Вы не уедете так, господин офицер… Вы не уедете… Вы сперва отдадите мне моего мальчика, моего Ганса, моего любимого мужа… ну, на что он вам? — умоляюще продолжала она, видя отрицательный кивок Вальнева. — На что вам один единственный, пленный немец, у вас их и так много, верните мне его, я буду молить за вас Бога, верните мне мое счастье!..

— Это невозможно! — строго ответил ей по-немецки Вальнев…

Вальнев опять хотел отъехать.

— Отдайте мне его, отдайте, — хватаясь за седло, кричала женщина…

— Это невозможно, — твердо произнес офицер, — ваш муж военнопленный, но уверяю вас, что в России ему будет как нельзя лучше. По окончании же войны вы свидитесь с ним…

— Невозможно?! — в исступлении выкрикнула женщина…

Вальнев пожал плечами…

Мгновенно в руке женщины сверкнула сталь револьвера и грянул выстрел…

Пуля со свистом пролетела над ухом корнета и потянулся синий дымок. Испуганные лошади заржали.

С быстротой молнии сорвался с седла рыжий унтер и поймал руку стрелявшей немки; она же рыдала, бессильно опустившись на колени.

Все это случилось так быстро, что корнет Вальнев не успел испытать страха… он начал волноваться уже после: он знал, как должен был поступить с этой мирной жительницей, поднявшей оружье против неприятеля.

И в нем боролись два чувства: чувство долга и великодушие… Говорило и самолюбие, задетое вздорными словами женщины о сибирских снегах…

И, когда державший немку унтер-офицер заявил, что надо ее «расстрелять, да и только», корнет Вальнев сделал ему жест рукой, как бы приказывая замолчать, и, обратясь к пленнице, произнес по-немецки:

— По законам военного времени ваш поступок дает мне право расстрелять вас без суда и поступить с селом по моему усмотрению… Я выслушал все, что вы мне сказали, и мое самолюбие, как славянина, как русского и как офицера, глубоко оскорблено теми позорными выдумками о нас, которыми, видимо, полно ваше отечество… Я нарушаю закон, и дарю вам жизнь и свободу, не из личного сострадания к вам, покушавшейся на мою жизнь, а только с целью дать вам испытать на себе великодушие той нации, того народа, который вы всегда считали и привыкли считать варварским… Когда кончится война и ваш муж вернется к вам, он расскажет вам, насколько справедливы ваши предположения о Сибири, медведях и пытках, которыми мы подвергаем пленных!

И, приказав изумленным гусарам отпустить женщину, Вальнев повернул коня.

Внешне он был спокоен, но сердце билось радостно и гордо.

Когда, поднявшись во весь рост и выкарабкавшись из окопов, мы двинулись вперед, на опушке деревни не было видно людей за клубами дыма пылавших построек и только вспыхивали желтенькие снопики пламени.

Сперва шли под визжащим градом пуль, отстреливаясь, но потом, когда нервы натянулись до крайности, кто-то где-то крикнул «ура! и вся масса серых, навьюченных и на вид одинаковых людей бросилась, подхватив этот мощный победный клич…

Меня тотчас же обогнали и перегнали солдаты… Я видел только вокруг себя искаженные лица, с раскрытыми ртами, но отдельных голосов различить было невозможно…

Все, и „ура“, и пальба, и гул орудий, слилось в один протяжный, терзающий уставшие уши, вой…

Иногда среди этого концерта слышался одиночный вопль или стон, врывающийся, как диссонанс, но люди стремились вперед и, казалось, не было преграды, которая их бы удержала…

Мыслей не было!..

„Штыковой удар“, который казался чем-то таким ужасным, таким далеким, наступил так внезапно, так просто и так быстро.

Не было времени подумать даже о том, что, выйдя из окопа и встав во весь рост под огнем неприятеля, легче всего быть убитым, все это вышло как-то само собою гладко и последовательно…

Впереди было „что-то“, до чего надо было добежать во что бы то ни стало, и это „что-то“ невидимое, спрятавшееся за забором, засыпало нас пулями…

Пробежать сто шагов было, конечно, делом нескольких минут, но сколько человек за эти несколько минуть упало без жалоб, незаметно, как-то странно присев на одну ноту или просто клюнув с разбегу в землю носом…