Николай Раевский - Добровольцы

Мне кажется, что если бы в свободное от занятий время от всех частей посылали на работы, ничего бы в этом скверного не было. Цикады звенят, какие-то огромные, красные, прямокрылые десятками вырываются из-под ног и с громким шумом несутся по воздуху.

«Сеанс» был очень неудачен. Вновь привлеченные лекторы, вольноопределяющиеся – дроздовцы Г. и К., читали длинно, нудно и без малейшего подъема. Чтобы хоть немного оживить публику, я принужден был экспромтом превратить свой доклад в полуюмористический фельетон. Рассказ о том, как «совпосол» Кудиш получал (Si non e vero…) визу в штабе Врангеля, вызвал хохот. В общем, необходимо привлекать лекторов из города. Иначе «У.Г.» в лагере начнет чахнуть. Вечером пошел в дроздовское Офицерское собрание, где все заняты лото, и истратил 25 пиастров из числа полученных за доклад сорока.

16 июня. Ночевал в лагере. Встал так рано, как никогда в Галлиполи – в 6 часов. В полном déshabillé вышел из палатки (дамы спят). Раннее утро, но чувствуется знойный день впереди. Небо так и горит розовым огнем. Пахнет зреющей пшеницей. Вспомнились такие же утра на Украине в 1919 году, и в первый раз после отъезда из России меня потянуло в поход. Захотелось не теоретического «продолжения борьбы», а именно вот сейчас, по холодку, выступить в поход. И в первый раз после того, как возле Ново-Алексеевки меня едва не захватила конница Буденного, мысль о том, что снова затрещат пулеметы и зашуршат в воздухе пули, не вызвала у меня предательского холодка.

На «Херсоне» мне казалось, что больше под огонь я пойти не смогу, но, видно, война – тот же кокаин…

Помечтав о походе, уселся в одних пижамных брюках и босиком около палатки и начал готовиться к сегодняшней лекции по радио. Когда возвращался в город (около 8), было уже совсем жарко. Мои слушатели окончательно изведены моей настойчивостью и искренне сочувствуют мне заполучить по крайней мере дизентерию. Впрочем, курсы подходят к концу.

17 июня. Ходил в санаторию навестить полковника Е. У него, бедняги, зимой начался бронхит, потом перешедший, благодаря плохому питанию, в туберкулез… Сейчас легкие якобы рубцуются, но так ли это?

В санатории хорошо. Бараки расположены в лощинке, укрытой от ветров, у самого берега моря. Чисто, уютно. Напоминает «добрую старую» Германскую войну. Население санатории щеголяет в трусиках и в халатах, надетых на голое тело. Кто в туфлях, кто просто босиком. Ловят крабов среди прибрежных камней, греются на солнце и болтают об авиации, Игоре Северянине и о многом другом. Белеют деревни на Азиатском берегу Дарданелл, чуть виднеются в голубом тумане острова Мраморного моря. У меня щемит сердце – только здесь, на чужбине, нашли русские люди то внимательное, любовное отношение, которого они так и не видели у себя дома. Когда смотрю на галлиполийские лазареты, мне всегда думается, что, не будь русские лазареты (во время Гражданской войны) в три раза хуже, сколько бы мы, все-таки, сохранили хороших людей.

Е. сильно волнует «Голос галлиполийца» [74] Письмо из Галлиполи, помещенное в «Общем Деле». . Письмо, действительно, в высшей степени нелепо – особенно в части, где говорится о ненужности строевого обучения.

18 июня. Сегодня во время очередной моей лекции явился начальник школы (он бывает теперь почти каждый день) и объявил, что я, как и прочие лекторы, зачислен на двойной паек. Признаться сказать, у нас заводятся совсем «кремлевские» порядки. Получил еще одно письмо от профессора В. Мне неловко, что я не ответил на первое – профессор, видимо, принял близкое участие в моей судьбе и все хочет меня устроить. Новое его предложение – устроить меня лаборантом у известного энтомолога Мокржецкого. В другое время я бы очень обрадовался этому предложению, но из Армии я не могу уйти (сейчас это мне кажется прямо преступлением) и не уйду. Политическая борьба (против левых, стремящихся развалить Армию) засосала меня, как тина.

Не представляю себе, когда у меня будет опять «чувство инициативы», о котором мы когда-то, гуляя на Стрелке, говорили с покойным Женей Никифоровым. Мы совершенно теперь отвыкли распоряжаться своей судьбой – знаешь, что когда-то и куда-то тебя своевременно повезут, а твоя личная воля ровно ничего не значит.

Долго бродил сегодня по берегу моря за Сергиевским училищем. Там, под охраной двух часовых-сенегальцев стоят два французских аэроплана. Дальше к перешейку тянется бесконечная желтая полоса пустынного пляжа. Горячий песок жжет тело. Море монотонно шумит. У берегов Малой Азии виднеются одинокие парусники. На пляже в этом месте нет ни одного человека. После большого прибоя он усеян мертвыми губками и морскими ежами, и среди этих маленьких трупов чернеют обломки разбившегося аэроплана.