Николай Раевский - Добровольцы

Вот и сейчас в столовой летчиков то же самое. Дама вынула из саквояжа термос, налила девочке в чашку молока. Та недопила, вылила остаток на блюдечко, поставила его на чемодан. В купе, наверное бы, пролилось, а здесь по краям спокойно лопаются пузырьки и по белой глади идет чуть видная рябь. Совсем мирного времени вагон, только снаружи обшарпан. Коричневая обшивка вылиняла. В потускневших золотых надписях не хватает букв.

Девочке лет пять-шесть. Из-под розового вязаного капора выбились неровно подстриженные русые волосы. Одна прядка потемнее, другая совсем светлая. Должно быть, выгорела летом. Мать молча смотрит в окно. Солнца нет. Морозное серое небо, серые поля и вдоль полотна обозный поток.

– Мама…

– Что, детка?

– Мы долго будем ехать?

– Нет, недолго…

– Сегодня приедем?

– Приедем, приедем. – Дама поправляет девочке капор, поворачивается ко мне.

– Капитан, мы успеем?

– Конечно… Считайте – минут сорок-сорок пять хода. Больше не будет. Около часа в запасе.

– Дай Бог… так страшно с ребенком.

– Вы одна?

– Нет, муж в другом вагоне. Сейчас придет. Но ведь вы понимаете… – Опять замолчала. Смотрит в одну точку и глотает слюну.

Посредине вагона длинный стол. Серое сукно съехало в сторону, желтые дамские картонки, вещевые мешки. Везде, где можно сесть, офицеры и солдаты. Видно, у летчиков была налаженная поездная жизнь. Карты аккуратно пришпилены. Под кнопками кусочки белого картона. В простенках портреты…

Тормоза шипят. Подводы обгоняют поезд. Деревья, платформа. Станция Новоалексеевка. Еще несколько верст, и будем за проволокой. Прерывисто фыркает мотор. Кажется, наш охранитель. Сел в поле, повернулся, гудя и фыркая, едет к поезду. Хорошая местность. Везде аэродром. Замолчал. Остановился. Летчик бежит к платформе, придерживая полевую сумку.

Из открывшейся двери морозная волна. Пехотный поручик в шинели с золотыми пуговицами. Лицо сумасшедшее.

– Женя!

– Я здесь.

Расталкивает офицеров и не извиняется. Что-то шепчет на ухо даме с девочкой.

– Господи, спаси нас и помилуй.

Крестится. Чего это она вдруг…

Наблюдатель ошибся. Принял главные силы Буденного за авангард. Оттого мы сюда и поехали. На самом деле, авангард в трех верстах.

Путь разобран. Обратно нельзя. В паровозе нет воды. Обозы рысят к Геническу. Больше некуда.

Ветер гоняет по платформе снежную пыль. Такая хорошая вещь жизнь и так глупо… Голое поле. Ровное. Оврагов нет. Стогов нет. Изрубят. Повозки… повозки… рысью, галопом… перевернулась, под колесом человек… визжит, плачет.

Голова работает, ноги не ослабели. В животе холодно. Тошнит. Противно… противно… противно. Совсем этого не хочу. Ветер задирает на трупах рубашки. Надувает мягкие пузыри. Головы изрублены. Сукровица. Мороз. Мух не будет, а разденут наверное.

– Офицеры, снимайте погоны! Красные на станции.

Им хорошо. Сдержали коней. Рысят дальше. Фуражки голубые, золотой прибор. Одесские уланы. Револьвера никто не даст. Безнадежно. За вокзалом черный дым. Аэроплан низко. Бьет из пулемета. Конный… один, другой. Много конных. Полверсты. Три минуты. Небольше пяти. Летчики в безрукавках. Бегут. На шее круги колбасы. Придумали тоже.

– Погоны снимите!

– Идите к чертовой матери.

– Снимите! Других подводите.

Пришиты. Отпарывать долго. Все равно. Все равно.

В поле повозка. Стоит. Постромка запуталась. Только бы добежать. Руку в карман. У меня браунинг. Буду стрелять. Едем. Рысь, галоп, рысь, галоп. Двое казаков. Один постарше, другой молодой. Посмотрели на меня и ничего не сказали. Лошади в мыле. Еще не загнаны. Конница может налететь только сзади. Слева поле и никого там нет, справа Сиваш.

От сердца отлегло – очевидно, кавалерия грабила станцию и не шла пока дальше. Перешли в шаг. Еще несколько верст, и мы въезжаем за проволочные ограждения Геническа.

Ура, спасены! Давно я так не ценил жизнь, как бы она плоха ни была, как в этот момент. Донцы остановились. Я поблагодарил их и пошел пешком через мосты мимо бесконечной колонны обозов, спешивших на Арабатскую стрелку.

Сумерки. Отошел в сторону от скрипящей, ругающейся дороги. Будь что будет, а я хочу отдохнуть. Как хорошо, что можно сесть на замерзшую землю и больше никуда не идти. Над черным Сивашем белые языки пара. Пригибаются к воде, рвутся на куски, тают. Новые, новые… Мечи без рукояток, стены тростника. Кто-то матерится на дороге, визжат телеги, хлещут кнуты. Обоз никогда не перестанет идти. Безголовая змея. Мерзнет. Ругается. Ни земли, ни неба. Снег. А сидеть хорошо. Даже и ноги перестали мерзнуть.