Джорджия Хантер - День, когда мы были счастливы [litres]

Бессознательно идя к городскому театру, Адди вспоминает слова, сказанные Элишкой на прошлой неделе, когда он снова поделился с ней своей тревогой из-за потери связи с семьей.

– Ты слишком переживаешь, – сказала она. – Мне это не нравится, Адди. Мне не нравится видеть тоску в твоих глазах. Здесь мы свободны как птицы, давай расслабляться, получать удовольствие.

«Свободны как птицы». Но он не чувствует себя свободным, когда отсутствует большая часть него.

Радом, оккупированная Германией Польша

апрель 1942

После массового убийства, как все начали называть произошедшее, когда Мила, Фелиция и четверо остальных вернулись в гетто, эсэсовцы будто с цепи сорвались. Возможно, они поняли, на что способны, или просто сдерживались раньше. Больше они не сдерживаются. Жестокость на Валовой растет с каждым днем. За несколько недель после возвращения Милы было еще четыре облавы. В одном случае евреев отвели на железнодорожную станцию и загнали в товарные вагоны; в другом просто поставили к стене периметра и перестреляли. Больше никаких списков, никаких фальшивых обещаний свободной жизни в Палестине или Штатах. Вместо этого облавы и обыски на производстве, когда евреев выстраивают в ряд и пересчитывают. Немцы всегда считают. И каждый день убивают евреев, которые прячутся или не имеют соответствующих рабочих документов. Некоторых даже расстреливают просто так. На прошлой неделе, когда Мила и ее подруга Антония возвращались после работы из мастерской, пара эсэсовцев, проходивших по улице, как ни в чем не бывало достали пистолеты, встали на колено и принялись палить, словно на учебных стрельбах. Мила молча нырнула в проулок, благодаря бога за то, что с ней не было Фелиции, а вот Антония запаниковала и побежала прямо на них. Мила упала на колени, молясь, пока звуки еще нескольких выстрелов эхом отражались от кирпичных стен двухэтажных зданий вдоль улицы. Когда топот немецких ботинок наконец затих, она вышла. В нескольких метрах от нее Антония неподвижно лежала ничком на мостовой с пулевым отверстием между лопаток. «Это могла быть я», – подумала Мила, испытывая тошноту при мысли об отсутствии даже того незначительного порядка, который существовал, когда гетто только образовалось. Теперь немцы убивали ради забавы. Она знала, что любой день может стать для нее последним.

– Запомни: ходи только в носочках и играй очень тихо, – наставляет Мила.

Она смотрит на часы. Ей нельзя опаздывать. Охваченная паникой от того, что может случиться, если Фелицию обнаружат в мастерской, Мила начала оставлять ее дома.

– Пожалуйста, мамусю, можно мне пойти с тобой? – умоляет Фелиция.

Ей не хочется оставаться дома одной. Но Мила непреклонна.

– Прости, любимая. Здесь тебе лучше, – уговаривает она. – Я говорила, ты уже большая девочка и с трудом помещаешься под моим столом в мастерской.

– Я могу быть маленькой! – упрашивает Фелиция.

Глаза Милы наполняются слезами. Это повторяется каждое утро, и Мила чувствует себя ужасно от отчаяния в голосе дочки, от того, что разочаровывает ее. Но уступать нельзя. Слишком велика опасность.

– Это опасно, – объясняет Мила. – И это ненадолго. Я обдумываю новый способ выбраться отсюда. Нам обеим. Нужно потерпеть. Приготовления займут некоторое время.

– Мы будем с папой? – спрашивает Фелиция.

Мила моргает. Это третий раз за последнюю неделю, когда Фелиция спрашивает о Селиме. Мила не может винить ее за это. В моменты самого глубокого отчаяния она часами рассказывала Фелиции про Селима, внушая себе, что если о нем говорить, то Селим вернется, даст ей какие-то ответы, какой-нибудь совет, как выжить, как уберечь Фелицию. Она рассказывала Фелиции бесчисленные истории про ее красивого отца-врача: как он поправлял очки на переносице, как поднялись уголки его рта, когда Мила впервые сказала ему, что забеременела через несколько месяцев после свадьбы – как будто сила их любви нуждалась в физическом воплощении – и позже, когда родилась Фелиция, как он заставлял ее смеяться, считая пальчики на ногах, целуя в животик и без конца играя в ку-ку. Фелиция может пересказать эти истории, включая черты его лица, как будто вызывая их из своей собственной памяти.

Мила так много надежд вкладывала в возвращение Селима, неудивительно, что ее дочь предположила, что любой план, касающийся их безопасности, будет включать его. Но вероятность того, что ее муж жив, кажется слишком маленькой, и Мила знает: чем дольше она цепляется за эту фантазию, тем более опасной та становится. Два года постоянного беспокойства. Постоянной боязни худшего. С Милы хватит. Она больше не может. Она должна его отпустить, взять ответственность за себя и Фелицию. Будет менее мучительно, понимает она, скорбеть по нему, чем постоянно тревожиться. Пока они не окажутся в безопасности, решила она, она должна верить, что он мертв. Это единственный способ сохранить здравомыслие.