Джорджия Хантер - День, когда мы были счастливы [litres]

Звучит свисток. Матч закончен. У Якова ободрана коленка, а на фуфайке грязные пятна, но он сияет. Он пожимает руки команде противника (дружественной – Белла ходит только на матчи с еврейскими командами) и подбегает к бровке.

– Привет, солнышко! – говорит он, целуя Беллу в губы, и тянется к Виктору. – Ты видел мой гол, большой парень? Сделаем круг почета?

Он трусит прочь с Виктором на руках.

– Осторожнее, дорогой! – кричит Белла вслед. – Он едва держит голову!

– Он в порядке! – отзывается Яков через плечо, смеясь. – Ему нравится!

Белла вздыхает, глядя, как подпрыгивает почти лысая головка Виктора, пока Яков пробегает круг и возвращается к одеялу. Виктор так широко улыбается, что Белла видит все его четыре зуба.

– Как думаешь, когда он подрастет достаточно, чтобы пинать мяч? – спрашивает Яков, завершив круг почета, и аккуратно опускает Виктора на одеяло рядом с Беллой.

– Скоро, любимый, – смеется она. – Скоро.

Рио-де-Жанейро, Бразилия

февраль 1946 года

Адди идет по черно-белой набережной авенида Атлантика, болтая с одним из поляков, с которым поддерживает связь еще с «Альсины». Себастьян – писатель родом из Кракова. Он, как и Адди, сумел нанять перевозчика через Гибралтарский пролив и купить билет на «Мыс Горн». «Продав дедушкины золотые запонки прямо с рук». В Рио они с Адди встречаются не часто, но при случае наслаждаются возможностью поговорить на родном языке. Язык детства чем-то успокаивает – это дань тем главам их жизни, временам и местам, которые теперь существуют лишь в воспоминаниях. Во время таких встреч разговоры неизбежно сворачивают к мелочам, по которым они скучают больше всего: для Себастьяна это аромат маков по весне, вкус пончиков с начинкой из розового джема, возбуждение от поездки в Варшаву, чтобы посмотреть новую оперу в Большом театре; а для Адди – удовольствие от прогулки летней ночью до кинотеатра, чтобы успеть на последний фильм Чарли Чаплина, по пути останавливаясь послушать плывущие из открытых окон мелодичные переливы скрипки Романа Тотенберга, соблазнительный вкус маминых печений в форме звездочек, которые обмакивались в густое сладкое какао после дня катания на коньках по замерзшему пруду в парке «Старый сад».

Конечно, больше, чем по пончикам и конькам, Адди и Себастьян скучают по своим семьям. Некоторое время они подолгу говорили о своих родителях и братьях с сестрами, сравнивая бесконечные сценарии того, кто где мог оказаться; но проходили месяцы, а потом годы без новостей о родственниках, которых они оставили, и стало слишком трудно вслух размышлять об их судьбе, так что они свели разговоры о семье к минимуму.

– Слышал что-нибудь из Кракова? – спрашивает Адди.

Себастьян отрицательно качает головой.

– А ты из Радома?

– Нет, – говорит Адди, прочищая горло, стараясь, чтобы голос не звучал уныло.

После Дня Победы в Европе, как назвал его американский президент Гарри Трумэн, Адди с удвоенной силой переписывался с Красным Крестом, надеясь, мечтая, молясь, что теперь, когда война наконец окончена, его семья объявится. Но пока что единственная новость, которую он узнал, – это шокирующее количество концентрационных лагерей, обнаруженных по всей Европе, особенно в Польше. Кажется, каждый день войска союзников натыкаются на очередной лагерь, очередную горстку полумертвых выживших. Газеты начали публиковать фотографии. Изображения вселяют ужас. На них оставшиеся в живых больше похожи на мертвецов. Их тела почти прозрачные, запавшие глаза и щеки, торчащие ключицы. Большинство одеты в полосатые пижамы, которые жалко висят на слишком острых лопатках. Босые, лысые. Те, кто без рубах, настолько изнурены, что, выпирают ребра и кости таза. Когда Адди натыкается на фотографии, то не может заставить себя оторваться, кипя от гнева и отчаяния, с ужасом ожидая найти знакомое лицо.

Вероятность того, что его семья сгинула в одном из гитлеровских лагерей, слишком реальна. Его братья в полосатых робах. Его прекрасные сестры обриты и похоронены. Его мать и отец обнимают друг друга, делая последние вдохи, пока ядовитые газы забивают их легкие. Когда эти образы прокрадываются в его мысли, Адди отказывается верить им, вместо этого представляя своих родных такими, какими оставил: вот Генек достает сигарету из серебряного портсигара; улыбающийся Яков обнимает Беллу за плечо; Мила за клавишами рояля; Халина откинула блондинистую голову в приступе смеха; мама с ручкой в руке за своим письменным столом; отец следит из окна за голубями и напевает отрывок из «Казановы» Ружицкого, оперы, которую они вместе слушали в Варшаве на двадцатилетие Адди. Он отказывается помнить их другими.