Джорджия Хантер - День, когда мы были счастливы [litres]

– Фелиция!

Мила сует фонарик в руку матери-настоятельнице и бежит к дочке.

– Моя дорогая.

Она опускается на колени рядом с Фелицией и берет ее на руки, подхватив под шею и ноги. Девочка почти ничего не весит. Она горячая. Слишком горячая, понимает Мила. Фелиция что-то бормочет. Болит, говорит она, но ей не хватает слов или сил объяснить, что именно. Мила осторожно укачивает ее.

– Я знаю. Прости меня. Мне так жаль. Теперь я здесь, любимая. Ш-ш-ш. Я здесь. Все хорошо. Все будет хорошо, – повторяет она, баюкая горячую дочку на ручках, как младенца.

Кто-то за спиной обращается к ней. Тимотеуш.

– Я знаю доктора в Варшаве. Вам нужно к нему, – мягко, но настойчиво говорит он. – Срочно.

17 января 1945 года. Советские войска занимают Варшаву. В этот же день немцы отступают из Кракова.

18 января 1945 года. В связи с наступлением союзных войск Германия предпринимает отчаянную попытку эвакуировать Аушвиц и лагеря вокруг него. Около 60 000 узников отправляют пешком в город Водзислав на юго-западе Польши. Позднее это назовут «маршем смерти». Тысячи людей убивают перед маршем, и больше 15 000 погибают в пути. Из Водзислава оставшихся в живых узников поездами отправляют в концентрационные лагеря Германии. В следующие недели и месяцы такие же марши выйдут из лагерей Штуттгоф, Бухенвальд и Дахау.

Тюрьма Монтелюпих, Краков, оккупированная Германией Польша

20 января 1945 года

Переливающийся всеми цветами радуги луч света проникает в камеру сквозь малюсенькое зарешеченное окошко в трех метрах над головой, освещая квадрат бетона на противоположной стене. По его положению Халина понимает, что день подходит к концу. Скоро стемнеет. Она закрывает глаза, веки тяжелые от изнеможения. Прошлой ночью она совсем не спала. Сначала она винила во всем холод. Ее одеяло ветхое, а соломенный тюфяк совсем не защищает от леденящего январского холода, идущего от пола. Но даже по стандартам Монтелюпиха ночь была беспокойной. Кажется, каждые несколько минут ее будили пронзительные крики в камере этажом выше или чьи-то рыдания дальше по коридору. Страдания удушают; кажется, что они поглотят ее в любую секунду.

Число сокамерниц Халины сократилось с тридцати двух до двенадцати. Группу тех, в ком признали евреек, забрали несколько месяцев назад. Другие появлялись и исчезали каждый час. На прошлой неделе привели женщину, обвиняемую в шпионаже в пользу Армии Крайовой. Через два дня ее выволокли из камеры до рассвета, а когда солнце начало вставать, Халина услышала вопль, а затем треск выстрелов – женщина так и не вернулась.

Свернувшись на боку, зажав ладони между коленей, она балансирует на грани сна, иногда улавливая шепот двух сокамерниц на соседних тюфяках.

– Что-то происходит, – говорит одна из них. – Они ведут себя странно.

– Да, – соглашается вторая. – К чему бы это?

Халина тоже заметила перемены. Немцы ведут себя по-другому. Некоторые, как Бетц, испарились, что для нее подарок судьбы – ее уже несколько недель не вызывали на допрос. Охранники, которые теперь подходят к двери забрать заключенную или выдать оловянную миску с водянистым супом, в те короткие мгновения, что она их видит, выглядят спешащими. Рассеянными. Даже нервничающими. Ее сокамерницы правы. Что-то происходит. Ходят слухи, что немцы проигрывают войну. Что Красная армия входит в Варшаву. Могут слухи оказаться правдой? Халина постоянно думает о скрывающихся родителях, об Адаме, Миле, Якове и Белле, которые, предположительно, до сих пор в Варшаве. О Франке и ее семье. Получилось ли у Адама отыскать их? Неужели Варшаву скоро освободят? Будет ли Краков следующим?

Открывается дверь.

– Бжоза!

Халина вздрагивает. Она садится, затем медленно встает, все тело затекло, и идет через камеру.

От немца у двери разит несвежим алкоголем. Он крепко сжимает ее локоть, пока они идут по коридору, но вместо поворота направо, к допросной, он толкает дверь на лестницу – ту самую лестницу, по которой она спустилась почти четыре месяца назад, в октябре, когда ее впервые вели в утробу женской части Монтелюпих.

– Herauf, – приказывает немец, отпустив ее локоть. Наверх.

Халина хватается за металлические перила, крепко сжимая их с каждым шагом из-за страха, что ноги ее не удержат. На верхней площадке ее проводят в другую дверь, а затем по длинному коридору в кабинет, на непрозрачной стеклянной двери которого черными буквами написано «Hahn». За столом сидит мужчина – герр Хан, предполагает Халина, – в форме полиции безопасности с двойной молнией на петлицах. Он кивает, и в ту же секунду дрожащую Халину оставляют в дверях одну.