Джорджия Хантер - День, когда мы были счастливы [litres]

– Видите, – объясняет Тимотеуш, показывая пальцем, – это похоже на лестницу. Если мы ее расчистим, то, может быть, найдем дверь в бункер.

Они работают почти два часа, когда Тимотеуш останавливается, встает на колени и прижимается ухом к земле.

– Я что-то слышу! А вы слышите?

Мила падает на колени и, затаив дыхание, прислушивается. Но через несколько мгновений качает головой.

– Я ничего не слышу. На что был похож звук?

– Похоже на стук.

Пульс Милы учащается. Они встают и снова раскидывают обломки, на этот раз с новыми силами, ниточкой надежды. И вот, наклонившись за бетонным блоком, Мила замирает. Вот он. Звук. Да, стук, идущий у нее из-под ног.

– Я слышу! – ахает она. Она прижимается лицом к развалинам и кричит как можно громче: – Мы вас слышим! Мы здесь! Мы идем за вами!

В ответ на ее крики раздается новый стук. Приглушенный крик. На глаза моментально наворачиваются слезы.

– Это они.

Она одновременно и рыдает, и смеется, а потом напоминает себе, что стук может означать что угодно. Он может означать единственного выжившего.

Теперь они работают быстрее, Мила смахивает с щек слезы и пот, Тимотеуш тяжело дышит, сосредоточенно сведя брови. Они расцарапали руки до крови. Мышцы спины сводит спазмами. Они прерываются лишь на минуту или две, не больше, и переговариваются, чтобы не воображать худшее.

– Сколько лет Эмилии? – спрашивает Мила.

– Семь. А Фелиции?

– В ноябре будет шесть.

Мила спрашивает, где живет Тимотеуш, но обходит стороной вопрос о матери Эмилии в надежде, что он не станет расспрашивать про отца Фелиции.

Они очистили лестницу наполовину, когда солнце заходит, а значит, у них остался максимум час при свете. Однако оба знают, что не уйдут, пока не освободят лестницу.

– Я принес фонарик, – говорит Тимотеуш, словно читая мысли Милы. – Мы вытащим их оттуда. Сегодня.

Когда они наконец добираются до двери бункера, над головами горят звезды. Мила думала, что тот, кто стучал раньше, будет и дальше кричать, пытаться связаться, но после первого контакта не слышала ничего, ни звука. И внезапно ее пугают не завалы, не темнота или как им взломать дверь, а тишина. Наверняка тот, кто внутри, уже слышит их, так почему молчит? Сжимая фонарик обеими дрожащими руками, она светит на ручку двери, едва глядя, как Тимотеуш рывком открывает ее.

– Вы в порядке? – спрашивает он.

Мила не уверена, что в состоянии пошевелиться.

– Кажется, да, – шепчет она.

Тимотеуш берет ее за руку.

– Идемте, – говорит он, и они вместе шагают в темноту.

Мила светит узким лучом на метр впереди, и они молча бредут внутрь. Сначала не видно ничего, кроме цементного пола, усеянного трещинами и пылью. Но затем в круг света попадают следы ног, и в следующую секунду Мила вздрагивает, услышав голос совсем недалеко от них. Это мать-настоятельница.

– Мы здесь.

Мила направляет фонарик в сторону голоса. Там, вдоль дальней стены бункера, она различает очертания тел, больших и маленьких. Маленькие по большей части лежат не шевелясь. Несколько садятся, трут глаза. «Беги к ним! – кричит сердце Милы. – Найди ее! Она здесь, должна быть». Но она не может. Ноги приросли к полу, а легкие отказываются вдыхать воздух, который вдруг пахнет экскрементами и чем-то еще, чем-то ужасным. Смертью, понимает Мила. Здесь пахнет смертью. Мысли несутся с бешеной скоростью. Что, если Фелиции здесь нет? Что, если она была на улице, когда начали бомбить? Или что, если она здесь, но среди тех, кто не двигается? Слишком больная, чтобы встать, или хуже?..

– Идемте, – подталкивает ее Тимотеуш, и Мила идет рядом с ним, не в состоянии вдохнуть.

Кто-то кашляет. Они ковыляют к матери-настоятельнице, которая так и сидит, явно не в состоянии подняться. Подойдя к ней, Мила освещает фонариком остальных. Здесь по меньшей мере дюжина тел.

– Мать-настоятельница, – шепчет Мила. – Я Мила… мама Фелиции… то есть Барбары. И… и Тимотеуш…

– Отец Эмилии, – подсказывает Тимотеуш.

Мила светит на себя и Тимотеуша.

– Дети. Они…

– Папа? – раздается из темноты тихий испуганный голосок, и Тимотеуш застывает.

– Эмилия!

Он падает на колени перед дочерью, которая исчезает в его объятиях. Они оба плачут.

– Простите, что не добрались до вас раньше, – шепчет Мила матери-настоятельнице. – Как… как долго…

– Мамусю.

Фелиция. Мила быстро проводит лучом фонаря по стене тел, пока наконец он не падает на ее дочь. Она моргает, борясь со слезами. Фелиция силится встать. В свете фонарика ее глазницы на маленьком личике кажутся слишком запавшими, и даже издалека Мила видит, что щеки и шея дочери покрыты жуткими волдырями.