Василь Быков - Повести о войне

Сквозь прозрачную обертку Карпов увидел мелкие немецкие литеры, а поверх них размашистые русские слова: «Нет, не могу. Живи!»

— Талисман! — произнес Вебер. — Я отшен хотел узнать, что тут есть написано. И отсюда стал учить русского языка. Как это сказать? Любопытнецтво! Кто писал? Вы?

— Ну, я писал, — хмуро, без удивления ответил Карпов, — только… Я вроде другое что-то написал. Паша, ведь другое?

— Нет, все верно, — подтвердил побледневший Васюков. — Именно это…

Немец провел ладонью по лицу.

— Вы?.. Это есть вы?..

— В будке у моста дело было, — все еще угрюмо сказал Карпов, — спал ты…

— Зачем же вы меня не… Я стрелял город, на них, — Вебер показал на кладбище, — просто так, без прицел… Просто на Ленинград… Почему же вы…

— Ладно, — оборвал его Карпов, — сам грамотный, — он повернулся и зашагал к чугунным воротам, но тут же остановился. — Слушай, а интересно… Где можно было в ту ночь к мосту пробраться? Паша, переведи ему.

Но немец понял.

— Сейчас думать, — произнес он, — сейчас… — присел на корточки и автоматическим карандашом набросал на асфальте план. — Вот река… Идите право… Там есть только один зольдат, но сразу знайте это… Сразу! А тут… Как это? Дерево висят… — он уже не казался чисто выбритым, лицо его осунулось и посерело. — Дерево, — повторил он, — сейчас думать… Сейчас, — лоб его избороздили морщины.

— Степан, — задумчиво проговорил Сан Саныч, — вот и твой черед пришел. Подсоби…

И Степан, опустившись на корточки, взяв у Вебера автоматический карандаш и машинально осмотрев этот карандаш, тут же добавил к плану пару извилистых линий.

— Вот это бы деревцо свалить, раз оно возле воды и… А?

Немец одобрительно закивал.

— О, карашо! Одлично! Глафное, — повернулся он к Карпову, — как только будете меня видеть, стреляйте!

Карпов молчал.

— Хоть пообещай ему, — попросил Сан Саныч. — Знаешь, как совесть людей ест?

Карпов и на это промолчал, медленно-медленно, словно каждую минуту мог вернуться к могилам, пошел к воротам. Он даже не заметил шедших ему навстречу Любовь Ивановну и Таню.

— Догони его, — подтолкнула она дочь. — Ты же врач, присмотри… Ну!..

— Пойдем вместе, мама.

— Я плохо… выгляжу…

…В большом городе время идет быстро. В одном конце улицы вечер, а в другом уже ночь. Белая, призрачно-голубая ночь стояла над чистыми ленинградскими улицами. На высокой башне новенького дворца полной луной светился странный циферблат. Карпов не сразу догадался, почему странный. И вдруг понял — часы показывали время без стрелок. Но тиканья их Карпов, как ни старался, не услыхал. Он даже огляделся невольно. Вот и каменная скамейка, о которой говорил Сан Саныч. А где же он сам? Почему оставил он эти заветные часы без присмотра?

Рядом с Карповым, настороженно посматривая на него, шла Таня.

Невдалеке, весело переговариваясь, держась за руки, пробежали два подростка, мальчик и девочка. Оба они были в зеленых брюках и куртках с нашивками на рукавах, в пилотках, но девочке брюки были тесны, словно она только что вышла в них из воды. Взявшись за невысокий чугунный заборчик, юнец стал ловко перепрыгивать через него. Спутница его, восхищенно захлопав в ладоши, принялась считать: раз, два, три… пять… семь…

— Чего распрыгался, салажонок? — крикнул вдруг Алексей.

Таня испуганно дернула его за рукав.

— Зачем вы? Пусть…

— Война ведь, а он…

— Какая война?

— В роте у нас был такой же, — хмуро отвернулся Карпов, — начнет его, бывало, почтальон толстым письмом по носу бить — ого!..

Девочка все считала: пятнадцать… двадцать два…

— Вот от такой же, наверно, письма были. Мелким почерком. Так он последнего и недочитал.

— Вы не устали? — спросила Таня. — Сколько часов бродим…

— Это я-то? Хотите, на руках вас понесу?

От неожиданности она споткнулась.

— Скорее, я вас должна… Все-таки я врач.

Карпов хмыкнул.

— А что? — рассердилась она. — Из любого огня… Был бы случай, убедились бы…

Вышли к Неве. По пустынному, чуть дымящемуся зеркалу ее медленно, беззвучно плыла пустая лодка.

— Будто невидимка в лодке, правда? — спросила Таня.

Стараясь отвлечь его, приободрить, она глазами, рукой, улыбкой стала показывать ему тишину. Сорвала с тополя крохотный листок.

— Такой клейкий! Как почтовая марка!

А он не мог, не решался в эту тишину поверить. Обманчивыми казались ему и тишина, и беспечная голубая ночь, и колеблющее легкие занавеси сонное дыхание людей.