Игорь Бондаренко - Такая долгая жизнь

Шатлыгин положил трубку и повернулся к Михаилу:

— Поедешь во Владикавказ… Только имей в виду: обстановка там сейчас сложная. В горах появились банды. Так что смотри. Голову сдуру, по молодости, не подставляй.

Когда Путивцев ушел, Шатлыгин пригласил к себе Спишевского. Разговор был тяжелым для обоих.

— Так… так… Ничего вразумительного Романов, значит, сказать вам не мог?..

— Валерий Валентинович, похоже, что вы осуждаете мои действия?! — обиженно воскликнул Спишевский.

— А что ж? Прикажете вас к награде представить?

— Но Ананьин мне говорил…

— При чем здесь Ананьин? Кто от окружкома был на заводе?

— Тарасов.

— Новенький! Да он же не знает обстановки на заводе. Неужели вы не могли послать кого-нибудь из заведующих?

— Все были заняты, Валерий Валентинович.

— А сами вы поехать не могли?

— У меня тоже были неотложные дела.

— Надо было перенести заседание на другой день.

— Не видел оснований для того, чтобы мешкать с разбирательством.

— В семнадцатом году, в октябре, уважаемый Роман Всеволодович, надо было не мешкать. А у вас, кажется, на этот счет тогда были другие взгляды?..

— Это была моя ошибка. Я ее признал. И если бы вы, Валерий Валентинович, хоть немного придерживались партийной этики, то…

— То я не стал бы напоминать вам об этом?.. Эх! Какого человека потеряли. И как глупо, — без всякого перехода сказал Шатлыгин.

— Глупо. Невероятно глупо, — поспешно согласился Спишевский.

Шатлыгин налил в стакан воды из графина, хлебнул глоток.

— Завтра в четырнадцать ноль-ноль будет гражданская панихида. Позаботьтесь о том, чтобы оповестили всех членов бюро горкома. Все поедем.

Размеренно, убаюкивающе постукивают колеса. За окном смеркается, а в вагоне почти совсем темно. Фонари еще не зажгли. Вовка уже спит, свернувшись калачиком на полке. Он долго не засыпал. Возбужденный, бегал по вагону, лез на верхнюю полку, не слушался, вырывался из рук Ксени.

Все за день устали. Автомашиной сначала их довезли до Ростова.

А там посадка на поезд. Давка. Волнение. Крики.

Ксене не часто приходилось ездить поездом. Ездила в Краснодар, к Дуне, и в Луганск, к Кате, вот и все. Сумеречно у нее на душе. Как хотелось ей наконец пожить своим домом. Чудесную квартиру дали им в городке ИТР, возле металлургического завода. Дом на две семьи, но квартиры совершенно отдельные — спальня, детская, общая комната и еще прихожая. Два входа — парадный и черный. Парадный выходил на красивую аллею, обсаженную высокими пирамидальными тополями. Аллея вела прямо к морю. Здесь густые заросли чакана, а среди них — песчаный пятачок — маленький пляж. Берег совсем пологий. Как хорошо было бы там купаться с Вовкой!

Анастасию Сидоровну поселили с Володей в детской. Он сразу привязался к «папиной бабушке», и она в нем души не чаяла. Играла она с ним с утра до вечера — была пассажиркой, когда Вовка изображал трамвай или автобус; была «белой», когда Вовка был «красным». Первого внука нянчила. Внучка, Пантелеева, выросла вдалеке, а этот на глазах — первый.

Узнав, что Михаил уезжает и забирает своих, Анастасия Сидоровна не выдержала, всплакнула.

— От так, сынок. Заманул тай покинул нас… Шо ж я у чужой хате робыть буду?..

— Мам, та Максим же остается, Лешка… А мы скоро вернемся. Вот коллективизацию в Осетии проведем и вернемся.

Зарубин действительно так пообещал Путивцеву. Этим он и Ксеню успокаивал. Не сказал только никому, что его предшественника недавно убили люди из банды Хасана Исмаилова.

Раздался резкий гудок паровоза — приближался тоннель. С полминуты ехали в полном мраке — фонари все еще не зажигали. После темноты особенно просветленным показался небосклон над горами. Медленно плыли над ними тяжелые клубящиеся облака.

…Такие же облака были в день похорон Романова. Кладбище разрослось, поднялось на пригорок. Отсюда хорошо была видна степь до самого горизонта, покрытая волнующимся под упругим ветром густым ковылем.

Было непередаваемо больно смотреть в мертвое лицо Клима. Оно стало неузнаваемым. Нет, смерть не коснулась его своей мертвенной бледностью, холодом. Напротив, оно как бы оттаяло: каждый мускул расслабился, исчезла угловатость, черты лица смягчились — на нем лежала тень вечного покоя.

И вот настала минута прощания. Михаил наклонился, чтобы поцеловать покойного в лоб, и почему-то зажмурился. А когда поднял голову, то увидел небо, которое уже никогда-никогда больше не увидит Клим. И облака на нем. Черные, с краю подсвеченные заходящим солнцем, они медленно двигались, как погребальный кортеж.