Николай Камбулов - Тринадцать осколков

«Ну, беги, беги!» — настойчиво шепчет ветер, а я стою словно заколдованный и не могу сдвинуться с места. Впереди черная пропасть обрыва, а дальше необъятная даль. Она шевелится, вздыхает и тоже будто повторяет: «Беги, беги». Оглядываюсь по сторонам: по выходе из катакомб все расползлись в разные стороны, теперь вот надо подумать, где же находится место сбора. Черным пятнышком мельтешит под обрывом лодка. Сердце стучит: «Беги, беги».

Безотчетно прыгаю под обрыв и долго кубарем качусь вниз. Морская прохлада приносит облегчение. Вот и лодчонка. Она прикована цепью к причалу. Остается только оторвать цепь, вскочить — и туда, через пролив, на Большую землю. «Как, один?.. Без товарищей?» — шепчет ветер над ухом. Прыгаю в лодку. Руки лихорадочно снуют по бортам: вот они, весла, беги! «Нет, надо найти Чупрахина, у него знамя», — решаю я и, выскочив на берег, бегу к нависшей над берегом скале. Наступает проблеск в сознании: надо отсюда уходить, пока не заметили.

Попадаю в глубокую промоину. Обросшие иссиня-желтым мхом скалы висят над головой, а еще выше — голубое чистое небо. Оно такое мирное, тихое, такое доброе, что трудно оторвать от него взгляд. Присаживаюсь под скалой и вдруг спохватываюсь: это та промоина, которую мы наметили для сбора! Местность мы хорошо изучили еще в первые дни боев на Керченском полуострове. Но где же Чупрахин, где Алексей?

Камень, шурша, катится вниз. Бросаюсь за выступ. Но тут кто-то хватает за плечи и прижимает к земле.

— Черт! Это ты, Бурса!

— Чупрахин! — не говорю, а вздыхаю: от радости дыханье сперло.

Сидим в скалистом коридоре. Слышится глухой шепот моря. Иван без умолку говорит о том, как он полз к расщелине, как боялся, что могут обнаружить немцы, тревожился о знамени, спрятанном под гимнастеркой.

— Тут сижу, и ты идешь, принял за постороннего… Извини, что немного помял, что же делать? — Иван испытующе смотрит на меня и каким-то не своим голосом говорит: — Что мы, вдвоем?.. А?

— Будем искать своих, не все же погибли, — отвечаю.

— Где они, где, спрашиваю? Ты вот учился в институте, скажи мне: конец это или не конец? Отвечай! Что же молчишь? — трясет он меня за плечи. — Отвечай: конец или не конец?

— Не знаю…

— Эх ты, бурсак… А я вот знаю. Хочешь скажу?

— Говори.

Чупрахин поудобнее садится на камень и, зажав руками голову, смотрит в конец ущелья. Там курится легкий туман. О чем думает Чупрахин? Может, вспомнил свой корабль, учебные походы? А может быть, ожило в памяти и неомраченное детство, и мчащийся паровоз, который он водил на линии Ростов — Миллерово с непоколебимой убежденностью, что делает самое важное, самое главное, то, без чего немыслимо биение большого сердца страны! А может быть, в той прозрачной дымке тумана он видит своего деда, старого солдата с вечной шуткой и неисчерпаемым запасом былей и небылиц.

— Из трюма не вижу, сколько их там, — начинает Чупрахин, — наверное, порядочно. Хлопают наши зенитки. Мы делаем свое дело, машины работают как часы. Проходит минута — и взрыв потрясает тело корабля. «Наверх!» — звучит команда. Мне-то что? Я подчиненный: наверх так наверх. Поднимаюсь. Корабль, задрав нос, погружается в воду. Стонут раненые. Снуют санитары, врачи. Вот и командир корабля. Он стоит на своем месте, такой же, как и раньше, — немного суровый. На правом плече у него кровавое пятно. «Спустить на воду спасательные средства!» — командует он. А я никак не могу оторвать своего взгляда от его лица. Спускают шлюпки на воду. «Покинуть корабль!» — отдает приказ командир. Я все стою и гляжу на капитана второго ранга. «Отваливай!» — слышу его голос. Я продолжаю стоять. Мне все равно: какой смысл спасаться, когда нет корабля? Вода уже коснулась моих ног. И тут меня заметил командир. «Ты почему остался? Приказ слышал?» — сказал он, но сказал таким тихим и слабым голосом, что я понял: командиру осталось жить недолго. «Подойди», — позвал он меня. Я подбежал. Он положил руку мне на плечо и сказал: «Слушай, товарищ Чупрахин. Гибель корабля — это тяжелая рана, но не смертельная. А вот если матрос остудит свое сердце, потеряет веру в свои силы, веру в победу, тогда ему конец. Понял?» — «Понял», — отвечаю. «Иди, — говорит. — Вот мой тузик… Бери». И тут он упал… Я грустных историй не люблю, — обрывает свой рассказ Чупрахин. — А напомнил тебе про это для того, чтобы в твоей голове не шевельнулась паршивая мыслишка о том, что у Чупрахина может остыть сердце. Замечаю: из глубины ущелья идет человек.