Николай Камбулов - Тринадцать осколков

— Весну? Как же ее остановишь! Пришла пора — ручьи запоют: как бы мороз ни лютовал, а солнышко свое возьмет.

— Правильно! Хорошо сказал! А мы — ты, я, Чупрахин, Самбуров, Мухин — все советские люди — солнце, большое, яркое. Оно все ближе и ближе подходит к зениту. Остановить его невозможно, в мире нет такой силы, чтобы могла погасить это светило. Да, да, мы — солнце. И враги знают об этом, потому и лютуют, злобствуют, чтобы как-нибудь оттянуть срок своей окончательной гибели. Но пора пришла — ручьи поют, солнышко свое возьмет!.. Что касается воды, то могу вам сообщить: мы с командиром полка решили создать команду по добыче из ракушечника воды. Видите камни, они мокрые, если их пососать, можно собрать несколько капель воды, а из капель, как говорится, образовались реки и моря… Так что же нам дальше делать? А?

— Бить фашиста, товарищ политрук! — скороговоркой отвечает Гнатенко. — Всеми силами помогать нашим товарищам севастопольцам. Им там, пожалуй, труднее, чем нам тут. Мы все же под землей, нам легче..

— Ру-у-с, вода кушать хочешь?..

Алексей расстегивает ворот гимнастерки и вдруг предлагает:

— Споемте, а?

— Давай «Священную войну», Алеша. Молодец, так всегда надо отвечать им. — У политрука даже зарделось лицо. — Запевай!

Песня вздохнула и загремела:

Песне тесно в катакомбах. Она вылетает на простор:

Одна за другой рвутся гранаты, брызжет пламя. Там, где час назад пролетали птицы, голубело небо, колыхалась на ветру зеленая трава, стоит смрадный дым.

Поем до тех пор, пока гитлеровцы не прекращают огня. Маша, Гнатенко поднимают на носилках Правдина, но он велит опустить его:

— Попробую самостоятельно пройти. Дайте-ка мне костыли. Шатров… И здесь он меня поддерживает, — задумчиво произносит политрук и, неуклюже раскачиваясь, делает несколько движений, потом поворачивается к нам: — Понятно?! Хожу, товарищи!

Он постоял с минуту и, поддерживаемый с двух сторон Машей и Гнатенко, медленно заковылял на командный пункт.

— Понятно, — нарушает молчание Чупрахин. — Что будем делать? Видали, безногий пошел. Черта с два они нас согнут! Драться будем, понятно?!

Али склонился над большой конторской книгой. Он подсчитывает остаток продовольствия. Мухтаров это делает каждый день. Ровно в семь часов вечера он берет эту толстенную книгу и начинает что-то черкать в ней, мурлыча про себя. Но сегодня Али молчит, только изредка почесывает затылок.

К Мухтарову тихо подсаживается Гриша Панов и молча смотрит на бойко горящий фитилек в плошке, смотрит неотрывно, словно вот-вот из этого маленького пламени вырвется струйка воды. У Гриши крупные черты лица, из-под шапки торчат плотные завитки волос, когда-то они были черными, смолянистыми, теперь табачного цвета. Грише надоедает неподвижная поза, он пытается заглядывать в книгу.

— Раскладку на завтра готовишь? — спрашивает он у Али. — На завтрак: гречневая каша с бараниной, сливочное масло и чай. Да-а-а, знакомое дело… Сколько я вам, поварам, отвешивал вот этими руками таких продуктов. Даже шоколад имелся на складе. А теперь… Ну что ты пыжишься, ломаешь голову, ведь ничего же у тебя на складе нет!

— Ты что, проверял? — серьезно спрашивает Мухтаров, оторвавшись от расчетов. Гриша укоризненно качает головой: дескать, что же проверять, когда и без этого известно, но все же интересуется:

— Что осталось? Или это военная тайна?

— Смотри, Николай, — обращается ко мне Али. — Ожил наш Гриша.

Панов сощуривает глаза, вбирает голову в плечи:

— Ах, как вкусно пахнет шашлыком! Скоро подадут… По-карски! Слышите шаги, это официант идет.

Я гляжу на Панова, жалость сжимает грудь. Хотя Семен Гнатенко и говорит, что Гриша хитрющий человек, разыгрывает из себя сумасшедшего, чтобы в наряды не ходить, а воду получать, все же у Панова нервное потрясение, иногда он совершенно невменяем.

Цокает костылями Правдин. Рядом со мной ложится длинная тень человека, потом сам политрук присаживается на ящик.

— Докладывай, товарищ Мухтаров. — Правдин вялым движением руки расстегивает стеганку. После того как побывал у восточного выхода, политрук ежедневно тренируется в ходьбе на костылях. Ходит он и на ближайшие объекты обороны. Он сам смастерил себе протез, страшно доволен им, хотя видно, что ходить на таком грубом протезе тяжело.