Николай Камбулов - Тринадцать осколков

— Ялос! Ялос!

Повскакивали лохматые матросы — и к борту.

— Ялос! Ялос! — Они подняли на руки горбоносого капитана — он привел корабль к ялосу, береговой черте.

Только Дробязко не радуется. Он видит себя стоящим на горке и шепчущим: «Черти лохматые, за чужим добром примчались, вот я вам покажу ялос». Размахнулся камнем и бух по кораблику, только брызги полетели…

Потом он увидел Ялту, ту Ялту, которую обозревал, сидя на танке… Дорога крутой спиралью поднималась к облакам. Притихший город купался в лучах. Амин-заде (точно так, как и было наяву) кричал в ухо Дробязко: «Во-он, видишь?.. Это Ореанда. А это Ливадийский дворец! Видишь? Домик Чехова… Видишь? Вот не повезло нам, Вася, ночью проскочили Ялту. Я тут со всеми знаменитостями встречался… готовил им шашлык из вырезок, из лучшего мяса…»

Танк вдруг круто повернул, поднялся на дыбы и превратился в лошадь, игривую и дикую, прыгнул через воронку, копытами ударил по гравию и высек снопы огня, потом вновь превратился в танк, надрывно ревущий мотором. А снопы огня продолжали плясать (как и на самом деле было, когда немцы с воздуха бомбили колонну). Это рвались бомбы, но ни одна из них не попала в машину, только осколки пели над головой да горячий, душный воздух временами захлестывал дыхание (и это было на подъеме к ай-петринским пастбищам). Самолеты ушли, вокруг наступила страшная немота, и броня, на которой сидел Дробязко, сделалась мягкой-мягкой, и не было никакой возможности побороть сонливость…

Теперь Дробязко спал безмятежным сном, лишь рука с погасшей самокруткой, свисавшая с постели, чуть-чуть дрожала, как бы ища, за что ухватиться.

Дробязко проснулся от смеха, который ему показался свистом падающей бомбы. Перед ним стояли три человека. Он протер глаза и, еще не соображая, кто перед ним, посмотрел в потолок, зевнул, промолвил:

— Вот психи, до издоху сопротивляются. Все одно же в море утопим. — Огляделся и сразу понял, что находится он не на танке, вскочил и вытянулся перед Кравцовым. Приземистый, в кожаной тужурке, крепыш, стоявший неподалеку от Кравцова, рассмеялся:

— Ну и ординарец у тебя, командир. Спящим узнает своего начальника. Из каких мест, товарищ? — подал он руку Дробязко.

— Москвич я, — ответил ефрейтор, вглядываясь в лицо крепыша: оно показалось ему знакомым, и даже очень знакомым.

— Москвич?! Да не может быть! — воскликнул человек в кожанке и с веселой хитринкой подмигнул: — Вот и не верю. Москвичи не устают. — Снял фуражку, обнажая седую голову.

Дробязко покосился на Кравцова, как бы спрашивая, кто это, и выпалил:

— Три ночи подряд на танке, как в лихорадке, уснешь и на ходу…

— Да-а! — протянул седовласый и забеспокоился: — Отдыхайте, товарищ. Пусть поспит, он нам не помешает. Так, Петр Кузьмич? — повернулся седовласый к кряжистому и высокому человеку, стоявшему возле входа, в котором Дробязко сразу узнал командира дивизии генерала Кашеварова: он видел его перед наступлением, когда вместе с Кравцовым был в штабе дивизии. «Кто же этот, в кожанке? — продолжал тревожиться Дробязко. — По обращению повыше комдива. А я-то расслабил подпруги, уснул, разнесчастная эта постель убаюкала молодца». Он еще долго ругал себя за оплошность, за то, что фашисты совсем лишились ума, не сдаются сразу, а драпают куда-то в горы, отступают безостановочно, словно не знают, что за горами их могила, их неизбежный конец: чего уж при такой картине хорохориться!

Наконец досада притупилась, и Дробязко через некоторое время из услышанного разговора понял, что седовласый в кожаной тужурке действительно главнее комдива, что фамилия его Акимов, и Дробязко вдруг вспомнил, что много раз видел его портреты в книгах и календарях; и еще из разговоров Дробязко узнал, что Москва торопит быстрее очистить Крым от немецко-фашистских захватчиков, что впереди, недалеко от Севастополя, на какой-то незнакомой ему, Дробязко, Сапун-горе, гитлеровцы создают крепость — сплошную многоярусную линию из железобетонных укреплений и что Гитлер приказал какому-то генералу Енеке надежно закрыть этой крепостью ворота на Балканский полуостров, лишить русских возможности использовать Черное море.

Когда, по-видимому, все было переговорено, Акимов, сворачивая карту и кладя ее в сумку, встретился взглядом с Дробязко:

— Ты что же не спишь? — сказал он и покачал головой.

— Ординарцы не спят, — вскочил Дробязко, вытягиваясь в струнку.

Акимов сказал:

— Молодец москвич! Чай можешь организовать? — И к комдиву: — Петр Кузьмич, ты не против закусить?