Владимир Михайлов - В свой смертный час

— Почему неизвестно, — не соглашаюсь я. — Живем же мы все в гражданке, кто на фронте был. Не хуже других…

— Живем. И будем жить. Только жизнь в гражданке жестокая и крученая. Тот, кто на любого человека надеяться привык, будет в опасности. Не на каждого тут надейся! А то башку мигом открутят. Что Борька про жизнь эту понимал? Я побольше его видел еще до войны — и то, понимаешь, на войне дезориентировался. Свои кругом, думаешь. И ходишь без опаски. Тут на засаду как раз и наскочишь.

— Наскакивал на засаду? Или так говоришь, для красного словца?

— Сколько раз. Однажды крепко влип. В тюрягу загремел.

— После войны? — удивляюсь я.

— А, ты вот о чем? — смеялся Виктор. — Ребята небось рассказывали, что я до войны сидел? Это я им для интереса наплел. Ро́ман тискал. Чтоб скушно не было. Они байки любили. Это точно: возле воров покрутился я малолетком. Но знаешь, как тогда говорили: «Люблю блатную жизнь, да воровать боюсь». Это в точку про меня. Отец у меня давно умер. Мать на фабрике работала. Я цельный день — на улице. А у нас на углу урки собирались. Заяц, Вовочка, Ручка. Еще там разные. Шмары их тоже. Гитара, «цыганочку» с выходцем от параши сбацают. Блатные песни поют. И мы, пацаны, возле них поодаль крутимся. Как шестерки: сбегай туда, принеси бутылку… Наслушался я от них баланды про тюремную жизнь, по фене ботать немного научился, на блатном языке значит. А каких слов по фене не знал — сам их выдумывал. Любил я тогда неправильными словами предметы называть. А то скушно люди говорят. Раз Вовочка, правда, послал меня с другим пацаном сумочки дергать. Встали мы в подворотне у проходнухи, ждем. Идет тетка, сумочку за ремешок держит. Посмотрел я на тетку, вдруг мать свою вспомнил и сдрейфил — не стал дергать. Ну на фронте я ребятам всегда баланду травил. И про тюрягу, конечно. А попал в нее, видишь, уже когда? Когда семья была, ребенок, на заводе работал, детство забыл. Нет, от тюрьмы вправду не зарекайся…

— Да за что же? — спрашиваю я с сочувствием и недоверием.

— За дело, — убежденно говорит Карасев. — Лопоухих учить надо. Тут рот не разевай. Смотри лучше, с кем дело имеешь. Дружок меня заложил. Дружок детства. Вот как! Привез я с фронта пушку: маузер трофейный. Ух какая машина была! Деревянная кобура. Насадишь на нее пистолет — получается как приклад у винтовки. Пацан же я был еще: не устоял. Привез домой перед ребятами похвастать. Ну тут у меня так жизнь закрутилась, что не до того стало: положил я пушку эту к матери в сундук, на самое дно, и забыл про нее. Только раз встречаю дружка своего, Вальку Линькова. Он тогда в Челябинске жил, а тут к матери приехал. Сколько лет не виделись. Приняли с ним с прицепом, разговоры ведем. Он мне и гагачит: «Слыхал, у тебя пушка имеется. Продай мне». — «Зачем тебе?» — «Я же шофер, говорит. На своей тачке по всему Уралу приходится ездить. Такая вещь в ночном рейсе мне очень даже может потребоваться». — «На оружие, говорю, разрешение иметь надо». — «А у тебя, гагачит, разрешение, что ли, имеется?» — «Разрешения, отвечаю, нету. Только ведь ты ее в дело хочешь пустить. А у меня она без пользы, втихую лежит». — «Вот и продай мне — раз без пользы». Ну, думаю, друг же просит. Как не отдать? А с нами еще дружок мой был, Сашка. Он все помалкивал, а тут влезает: «У нас, говорит, пушка эта далеко закопана. Ты, Валька, приходи ко мне завтра утречком к десяти — мы ее к этому часу доставим. Башлы гляди не забудь». А как Валька ушел — Сашка на меня: «Ну ты лопух! Не знаешь? Валька по пьянке водительских прав лишился. Вот и хочет перед милицией выслужиться. Думает, дуролом, что ему за это права раньше вернут. Заложит он тебя для такого дела…» — «Ты что, говорю? Чтобы Валька? Дружок же наш. Мы же вместе…» А Сашка не слушает — тактику составляет. Значит, чтобы я к нему — а он с матерью в своем домике жил без соседей, — чтобы я к нему к восьми ноль-ноль пистолет принес. А он, мол, все устроит, с гарантией. «Ну до чего мы дошли, — говорю ему. — Даже ты уже скурвился: другу не можешь верить». Он меня послал и велел исполнять его тактический план. Прихожу к нему в восемь ноль-ноль. Мать уже на работе. Он у меня маузер берет, куда-то смывается. Вернулся пустой и говорит: «Где я пушку заховал, тебе, лопуху, знать не требуется. Ежели Валька будет по-честному — отдадим пушку, а ежели заложить тебя хочет — они ее с собаками не найдут». В десять Валька приперся. Предъявляет деньги из кармана. «Порядок, — Сашка говорит. — Подождать теперь надо: товар один малый скоро принесет». Ждем. Я на Вальку смотреть не могу: совестно. Однако молчу: Сашку продавать тоже никак нельзя. Посидели, потом Сашка нас в магазин ведет, мол, мать хлеба купить велела. Это он вроде разведку решил сделать. Тоже, видать, на фронте кое-чему обучился. Туда-назад прошли: вроде на улице чисто. А Сашка все никак не верит. Опять у него сидим. Ждем. Как будто ждем, когда маузер принесут. Тут уж я озлился: «Кончай, — говорю Сашке. — Здесь все свои в доску. Пошли». Без охоты он встал. Идем к двери. А они как подгадали: стучат в дверь. Три агента в штатском, с пистолетами в руках. Ошманали нас по-быстрому и назад в комнату. Глянул я на Вальку: он вроде со страху в штаны наложил. Думаю: неужто он дурочку ломает? Два агента с нами сидят, чтобы мы меж собой не гагачили, а старшой их, как сейчас помню, оперуполномоченный Скрипка, по одному в кухню нас на допрос водит. Первым Вальку берет. За ним Сашку. Потом меня. И врезает мне меж рог: «Нам, мол, все известно. Поэтому говори: кто должен твой пистолет принести сюда? Когда? В какое время?» Ну тут все ясно: Валька! Ах, думаю, Валька, друг мой ситный. Дурак я, дурак. Насколько Сашка поумней меня оказался.