Михаил Горбунов - Долгая нива

Меркулов отыскал политотдел 7-й гвардейской в небольшой венгерской деревушке, потонувшей средь разгулявшегося внезапно бурана, средь пологих, занесенных снегом холмов, и, против обыкновения, застал генерала Красноперцева на месте. Общительный, веселый крепыш-сибиряк был на этот раз явно не в духе. Он пожал руку Меркулову.

— Ну, что нового в прессе?

— Что в прессе! Как всегда, перо приравнено к штыку. У вас как тут, Григорий Никитич?

Их давно свели фронтовые перепутья, еще на Дону, и с тех пор они были дружны, эта дружба походила на дружбу отца с сыном, когда нет изъяснения чувств, а есть негласное понимание, твердая мужская готовность быть рядом в трудную минуту.

— У нас!.. У нас сеет, веет и снизу поддувает…

— Это верно, погодка разгулялась, — сказал Меркулов, отирая нахолодавшие щеки. Он, однако, уловил иносказательность в словах генерала. — Чем обеспокоены, Григорий Никитич? — спросил напрямик.

— Понимаешь, какая петрушка, — генерал и сам уже переходил на серьезный тон. — Солдатик тут один, сибиряк, землячок мой, отличился. — Слово «отличился» генерал произнес с явно двояким смыслом. И рассказал историю с паромом.

— Ух ты! Это же первополосный материал! С портретом! С меня причитается, Григорий Никитич.

— Погоди, погоди, — грустно усмехнулся генерал. — Солдатика-то в трусы записали.

— Шутите?! — опешил капитан.

— Какие тут шутки.

— Но позвольте, — помотал головой Меркулов, как бы отгоняя наваждение. — Позвольте… Задание солдат выполнил? Выполнил. Да еще паром захватил, трофеи, наконец.

— Вот и солдатик — крепкий орешек попался, сразу не раскусишь, тоже так объясняет. А ему говорят: «На черта твои трофеи, когда немцы перед Ипелем сотни машин и всякой боевой техники побросали. Почему отпустил немцев, почему не уничтожил?» «Да как же их уничтожить, — это солдатик говорит. — Они же оружие покидали, как телята в воду бросились. В бою — другое дело».

— Ну, так…

— Так-то так. А формально вот как: был на вражеской территории. Проявив трусость, не вступил в бой с немцами, отпустил их… Тут, брат, трибуналом пахнет…

Меркулов со свистом выпустил длинную струю дыма, сосредоточенно глядя на папироску.

— А вы сами как на это дело смотрите, Григорий Никитич?

— Я-то? — генерал задумался. В комнате было тихо, только за стеной приглушенно стучала машинка, и если бы не отдаленное погромыхивание, отдававшееся слабыми толчками в полу, совсем была бы мирная картина. — Я бы солдата под трибунал не стал отдавать. Это не просто: не растеряться в такой обстановке, живым остаться. Пленного захватил. И паром! Он очень кстати оказался — наши тут же начали переправу. Ну, а кинул бы солдатик свою противотанковую вдогонку — и пошло бы по воде красное мясо… — Генерал встал, шагнул к окну. — Нет, они уже не вояки: сами домой побегут и детям накажут, чтобы на рожон больше не лезли… Война кончается, Германия другая будет, попомни мои слова, Сева… — Он обернулся к Меркулову: — А ты вот что, напиши-ка про все это. Если, конечно, разделяешь мое мнение… Пусть без портрета пока.

Через неделю, получив свежую газету, с какого-то полкового КП дозвонился Меркулов до генерала. Тот ликовал:

— Порядок, Сева! Благодарю за службу! К Славе представляем солдатика! С меня причитается!

И вскоре появился портрет героя во фронтовой газете. Тот самый, что висит теперь на стене у Николая. Да времени-то сколько прошло! Не узнал сразу…

Солнце начало косо катиться к лесной кромке, желтый осенний блеск пошел по озерам, хорошо видным в прозрачных предвечерних далях. День остывал, и только выступающие буграми серые бревна избы еще испускали тепло, грели спину, от них не хотелось отслоняться. Время сблизилось, темные провалы стушевались, и остался один сгусток золотого тепла, который чуть ли не физически ощущал в себе Меркулов. Николай сидел рядом, за этот час доверительной беседы они непостижимо сблизились друг с другом своей молодостью, и краем глаза Меркулов видел мальчишеский профиль Николая, а зажмурившись, он видел дремотную деревянную окраину родного города, сбегающую своими домишками, сарайчиками, голубятнями, булыжниками мостовой к реке, заставленной лодками и мостками для стирки белья; а рядом в пылающем свете дня висел размытый зноем мост и слышался мерный грохот подков по деревянному мосту, присыпанному сенной трухой и сухим конским навозом, и ребячий визг, и удары вальков; весь тот неимоверно далекий день приблизился к Меркулову, и он понял, что день этот всегда жил с ним рядом, ожидая минуты, чтобы встать вот так, во всем своем пылании.