Михаил Горбунов - Долгая нива

Весной, сразу же после Дня печати, он сказал:

— Оля, ты знаешь, я чертовски устал. Да и ты тоже. Не взять ли нам отпуск? Собственно, с Павлом Ивановичем я уже договорился.

— Ты мог бы сначала договориться со мной, — ее красивое лицо оставалось спокойным.

— Но то были высокие договаривающиеся стороны, — неловко отшутился Меркулов.

— Куда же ты хочешь поехать?

Она взглянула в его глаза, в них было написано все, в них майское половодье текло и камышинки сквозили по ветру…

У нее заколотилось сердце.

— Что ты придумал? — дрогнули ее губы.

Он устало вздохнул.

— Если хочешь, поедем в Крым. Кстати, есть две путевки. В Крым, — повторил он. — Но дай ты мне, — теперь в голосе Меркулова была мольба, он понимал — унижающая его мольба, но он ничего не мог с собой поделать, — дай ты мне съездить на три, ну, на два дня…

— Боже мой! — передернула она плечами. — Да ради всех святых!

Она смотрела на него как на безнадежно больного человека.

Поезд пришел в Колымань в полдень, остановился на минутку; Меркулов соскочил с высокой подножки, обождал, пока вагоны промелькнули перед ним. В лицо дохнуло лесом, весной, снеговой водицей, перед глазами пошли радужные пятна. Грачи орали в пристанционных березах, черная чехарда шла в ветвях, по-весеннему лиловых. И чем выше поднимал глаза Меркулов, щурясь от солнца, тем небо было гуще, из синего с золотым блеском переходило в фиолетово-коричневое.

— Да… — только и смог проговорить Меркулов в эту минуту.

Он поглядел на часы, хотел было пойти к машинам, стоявшим на широкой, изрезанной колесами сельской площади, к толпившимся возле них людям, спросить, не подбросят ли до Амбы, но раздумал и, забросив за плечи рюкзак, пошагал по тропинке через реденький осинник, зная наперед, что стежка дорогу сама отыщет. Так оно и случилось. Миновав осинник, Меркулов тут же и увидел за мелколесьем тонущую в мареве, будто плывущую на высокой голубой воде Амбу.

Меркулов не спешил и поднялся на гриву уже в сумеречье, когда острый месяц повис над избами. Он легко отворил знакомые воротца в городьбе, прошел на задний двор, и тут, увидев его из окна, на крыльцо выбежал Николай, одетый не по-будничному — в белую, с полоской, рубашку и коричневые отутюженные брюки.

— А, Михалыч, здравия желаем! Что же это вы без телеграммы, я бы на лошадке встретил, шутка ли, пехом — не близкий конец.

— Что за конец, я ведь неурочно, нынче вторник, — говорил Меркулов, скидывая с себя рюкзак, порядком намявший плечи.

Всю дорогу от станции, пока он шел по мягкой, уже взявшейся первой травкой обочине, неотвязно, как мухи, надоедали ему слова из разговора с Ольгой Павловной. Он отгонял эти слова, они опять возникали, мешали до конца отдаться ощущению весенней земли.

— Охотников нет?..

— Нет никого. У нас радость: сын, солдат, гостит. На побывку приехал…

…Только раз оторвал Меркулова от тех слов и раздумий в дороге плавный, молчаливый полет двух больших светлых птиц с тонко вытянутыми шеями. Они шли невысоко, видно было черные лапки и даже округлость шей и просветы между несущими перьями на крыльях. В первую секунду Меркулов привычным рывком схватил с плеча ружье, но тут же какая-то сила заставила его остановиться — он понял, что стрелять н е л ь з я. Он понял, что не смог бы убить этих птиц в их плавном, державном полете. Они летели, осыпая с крыльев солнце на весеннюю землю, и земля замерла, завороженная ею же рожденной красотой.

Меркулов сказал Николаю о больших белых птицах.

— Михалыч… — обмер тот с выражением недоверчивого восторга на лице. — Лебедушки прилетели. Маринка, Толька, лебедушки прилетели! — И опять к Меркулову: — Это они на Камышовое пошли. Их ведь у нас давно не было здесь. А летось пара осталась. Я все жду: возвернутся аль нет? Возвернулись… Корень пустили, стало быть.

Он еще долго топотал, хлопал себя целой рукой по штанам, пока не вошли в избу.

— Здравствуйте, Всеволод Михайлович, — вставая из-за стола, засветилась Груня. — Вот вовремя-то, к нам сынок приехал. Будет тебе, Коля, лебедушки да лебедушки! Человек притомился, сажай за стол.

Только сейчас вспомнил Меркулов, что и Николай говорил о сыне, солдате, но слова его прошли мимо, заслоненные видением белых птиц. Сын сидел за столом рядом с сестренкой, и она, по выражению ее глаз, была от этого соседства на седьмом небе. Стол был заставлен тарелками с солеными огурцами и помидорами, тонко нарезанным салом, а посреди стола маслено коричневели две большие жареные утки. «Ах, как некстати», — подумал Меркулов, стыдясь своего неожиданного визита.