Михаил Горбунов - Долгая нива

— Коля, ну что томишь людей, веди в избу, самовар остынет, — с лица Груни не сходила улыбка.

Павел Иванович посмотрел на Груню, глаза его заиграли — да и то, он человек горячий, но отходчивый. Он хлопнул Николая по плечу.

— Фортуна, говоришь? — крикнул Павел Иванович, вкладывая в эти слова смысл, явно касающийся Груни.

— Фортуна! — рассмеялся Николай, и все повалили за ним на высокое крыльцо.

А к следующей поездке на охоту Меркулов купил ружье.

Жена, Ольга Павловна, не одобрила этого поступка Меркулова. Нет, не говорило в ней ревнивое чувство, выражающееся обычно сакраментальной фразой: «Или я, или…» За злополучным ружьем этим она тайно распознала старую слабость мужа. Она знала, что за суховатой внешностью Меркулова скрывается другой человек, которого не хотела понимать.

Всплыли в памяти Ольги Павловны давние годы в Москве: она — студентка медицинского института, — он демобилизованный офицер, молодой, немного, кажется, рисующийся, — ах, да ведь оттуда же он, с войны, вот, кажется, и китель с дырками и вмятинами из-под орденов пахнет пылью и дымом! И кто? Вообразите только — корреспондент, стихи пишет. И печатает. Как это у него:

Но ведь не вышло, не шагнул дальше, не перестроился, завяз в войне. А войны нет, прошло-прошумело, быльем поросло, новый день на дворе, новые времена, борьба за мир. Уже не печатают… Не Симонов.

Да мало ли что бродило по молодости у нее-то в голове! Но ведь идеями сыт не будешь. Она получает приличное место в приличном городе. Дочь растет, музыке учится, ну, пусть не хватает звезд — да просто необходимо для общей культуры. И сам вроде образумился. Понял. Собственный корреспондент ТАСС. Трехкомнатная квартира.

И вдруг грянул гром средь ясного неба!

Молодой, блестящий, одинокий хирург просит чуточку женского внимания…

Когда по истечении многих лет Ольга Павловна вспоминала о нем, то даже себе не в состоянии была признаться, как сильно было ее увлечение, тем более она не пустила бы в святая святых своей неутоленной женской души никого, пусть даже самого близкого человека. Все было бы иначе, если бы ее чувство было утолено. Но Меркулов оказался слишком прозорливым, и Ольга Павловна не могла этого ему простить. Теперь она представляла себе ту давнюю историю чисто внешне и уже давно заставила себя поверить в свою непогрешимость.

Ты видел, как во время операции волосы прилипали к его лбу от страшной нервной усталости? Ты видел его глаза, полные адской муки, когда человек застывал у него под скальпелем?

Что значат после этого несколько прогулок с ним по ночному душному городу?.. Сейчас он представлялся ей мальчиком, а ее отношение к нему — женской опекой, в которой всегда есть нечто материнское… И эти его невинные подношения к праздникам — цветы, французские духи…

Что, собственно, было-то?

И вот она плетется за Меркуловым в Сибирь, туда давно зовет знакомый генерал, отставной разумеется. Жена декабриста, да и только!

Но кажется, достаточно. Она — кандидат, уважаемый человек в клинике. Ты не достиг своей цели? Пеняй на себя. Только дай ей спокойно жить! Да ты ведь и сам все понял. Встречает как-то Павел Иванович, не нахвалит. «Ну, Ольга Павловна, не муж у вас — кремень. Только такого нам и не хватало в редакции. Организованность, четкость, сразу видна офицерская косточка. Я еще сижу — вдруг звоночек по вертушке, а Всеволод Михайлович точно в ноль-ноль строкомер поперек стола — и шабаш. У него все сделано».

Теперь женским чутьем она угадывала: на Меркулова снова нахлынуло. Она не могла найти точного определения, что именно нахлынуло, и ее практическая натура подсовывала ей ироническое слово — «лирика». Такой Меркулов был ей чужд, он как бы уходил от нее в свою молодость. И себя, и его Ольга Павловна хотела убедить, что она оберегала Меркулова от того, что вредило ему самому, она боролась за него. И когда не смогла сладить, махнула рукой: «А! Чем бы дитя ни тешилось…»

Он приезжал с охоты, багровый от ветра, пропахший бензином, потом, со спутанными волосами; она видела, что его глаза еще там, в озерах, камышах, возле утренних, осыпанных инеем стожков, и с трудом осваиваются в квартире, и теперь это было ей безразлично. Она брала убитых им уток, уносила на кухню и, пока он плескался в ванне, занималась глубоко неприятным ей делом — чисткой и палением птичьих телец. Слезы наворачивались у нее на глаза — не от жалости к птице, а от жалости к себе.