Иван Кратт - Суровый берег

Когда он уходил как командир запаса на фронт, директор исследовательского института — пожилой, нервный, малоразговорчивый человек — сказал ему неожиданно грустно и тихо:

— Большие испытания ждут вас, Николай Петрович. Германия — трудный противник… А мы всё же до сих пор любили, грешным делом, хвастнуть… Побьем мы, конечно, немца, побьем, только не шапками, а великим мужеством и выдержкой… Вы были хороший инженер, станьте и хорошим командиром, учитесь, воюйте и учитесь. Для этого у вас будет очень много времени…

Комаров тогда был очень возмущен. Война только начиналась, первые неудачи, думалось ему, не шли в расчет, и слова директора казались упадочническими. Он так и сказал и вышел из кабинета, едва попрощавшись.

На столе стояло складное зеркало для бритья. Комаров вытер его рукавом шинели, некоторое время разглядывал себя в потускневшем стеклянном прямоугольнике. Серое, со впалыми щеками лицо, шрам над левой бровью, отросшие, как у школьника, волосы ежиком, опоясанные следом околыша редко снимаемой фуражки, упрямые широкие губы… Он поморщился и встал. Если отпустить бороду, никто не скажет, что ему всего тридцать два года.

Открыв ящик стола, он взял оттуда несколько коробков со спичками, припасенные еще в начале войны, достал из шкафа чистое полотенце. Все это запихнул в сумку противогаза и собрался уже погасить свет, как вдруг на улице сперва хрипло, а затем пронзительно завыла сирена.

— Воздушная тревога… Воздушная тревога… Воздушная тревога… — донесся голос из репродуктора, и почти сразу же захлопали зенитки.

Комаров повернул выключатель, запер дверь и, не торопясь, вышел на лестницу. Сидеть в квартире или в бомбоубежище во время налетов он не мог, всегда тянуло на улицу, под открытое небо. Там, по крайней мере, хоть что-нибудь было видно, можно двигаться, не было угнетающего сознания беспомощности, покорности судьбе. А главное — не было вокруг томительного ожидания, вынужденного бездействия сотен людей, загнанных в подвалы, под арки и в другие убежища.

Летом во время первых тревог люди разбегались по щелям, вырытым в каждом скверике, в садах, на бульварах, скоплялись под деревьями, словно укрываясь от дождя. Тревоги тогда были в новинку и непродолжительны, стояли погожие дни, и посидеть на траве или под кустом не казалось утомительным. Он сам не один раз лежал на Марсовом поле, наблюдая с сотнями людей, высаженных из трамваев и автобусов, за воздушными боями в высоком небе, за клубочками зенитных разрывов, белыми оспинами усеявшими небесную голубизну. Тогда еще ездили со всех концов города в район Московского вокзала глядеть на первый поврежденный бомбой дом.

Выйдя на лестницу, Комаров услышал хлопанье дверей, шаги, детский плач; кое-где светили фонариком. Время от времени раздавались голоса. Говорили негромко, мало, как видно, давно уже ко всему привыкли, и спускаться в бомбоубежище стало обыденным занятием. Только нервная торопливость выдавала напряжение. Комаров хотел пробраться на улицу, но на площадке второго этажа ему пришлось остановиться. Высокая старуха, загородив дорогу, тащила по ступенькам какие-то свертки, стулья, а позади маленькая, светловолосая женщина несла спящего ребенка. Женщина прижала свою ношу к животу и груди, ей было тяжело и неудобно, фонарик в ее руке дрыгал, светил куда-то в сторону.

— Мама, скорей. Скорее же, мама… — торопила она старуху, и голос у нее был испуганный, детский.

Комаров порывисто взял из рук маленькой женщины подушку с ребенком, сунул ей в руки свой большой электрический фонарь, ногой отодвинул застрявший на повороте стул.

— Светите, — сказал он. — Я донесу.

Они спустились, наконец, в бомбоубежище — обыкновенный подвал, в котором до войны жил дворник. Здесь сохранились плита с лежанкой, остов большущей деревянной кровати. На ней сидели несколько старух и о чем-то спорили. По углам и на лежанке расположились еще человек пятнадцать. Какой-то старик сидел в шезлонге — как видно, место освоил давно — и читал рукопись. В подвале горела только одна лампочка, было темновато, и старик приспособил к своему креслу керосиновую коптилку на длинном железном пруте.

Комаров оглянулся, стараясь найти знакомых, чтобы спросить о письмах, но из прежних жильцов дома никого не заметил. Большинство эвакуировалось, многие ушли на фронт, многие — на предприятия. Только тут, в подвале, он узнал женщину, которой помог нести ребенка, вспомнил и старуху. Они жили лет пять назад недалеко от его квартиры, и маленькая женщина тогда была просто светлокосой студенткой, бегавшей по лестнице в коротком платье. Теперь она казалась постаревшей лет на двадцать.